По окончании университета Кузьмину предложили в Томске аспирантуру, и все семейство переехало в этот город. С Кузьминым мы еще встретимся на страницах этого расследования.
Но вот странность, почитатели Ефима, желая добра друг другу, не исцеляли друг друга, и приходилось все-таки обращаться к врачам, да и Ефим не исцелял всех подряд, иные уходили от него неисцеленными. Почему Ефим отказывал в лечении, он не объяснял, отказывал, как ножом отрезал:
– Не могу! Не буду!
Поскольку люди, в основном, желали злого, то Ефим страшно страдал от этого, так как, отражаясь от него, зло усиливалось.
Не раз и не два он плакал горькими слезами, называя себя распространителем «чумы» и «проказы», и редко когда радовалось его сердце. Но подлинное горе для Ефима было впереди и скрыто было от него тайным помыслом Отца небесного.
Вот в этот-то дом и постучался тогда Адамов, не понимая сам, зачем пришел. Встретил его в дверях Ефим.
– Пришел, пришел, – проворковал он из глуби груди, идущими словами, как голубь перед голубкой и от тона, и тембра его голоса, Адамову сделалось спокойно и хорошо, только раз, когда он открывал калитку и вступил в ограду дома того, словно ледяной водой окатило его страхом, но прошло моментально.
– И как было тебе не прийти, голубь мой, когда промыслитель Господь о том подумал.
Ефимка провел его, по полутемному коридору, в угловую комнату, где во весь угол был сделан иконостас.
– Садись, вот тут. – Он указал на низенькую табуретку, а сам сел, напротив, на круглый вязаный коврик все в той же странной позе, заложив пятки ног на голени.
Адамов смотрел на него и ждал объяснений, зачем этот странный человек позвал его к себе.
– Объяснить хочу, что случилось с твоим другом. – Пояснил Ефим. – Хотел сказать большее, но понимаю, что этого делать не следует. Почему? Поймешь сам. Скажу только, что когда ты к жизни проснешься, тогда я отойду из мира сего.
Адамов, сделал было, попытку что-то сказать, но Ефимка жестом руки остановил его:
– Молчи и не требуй объяснений. Видел ли ты, как зеркало отражает от себя свет? Знаю, видел. Вот так же и я отразил удар твоего друга, когда он бросил его из мысли своей к действию. А я ведь предупреждал, что «не получится». Понимаю. Непонятно. Однако мир устроен так, что он зло и добро отражает от людей многократно. Задумывался ли ты над очевидным, но необычайно редкостным в мире явлении?
Ефимка посмотрел в глаза Адамова и усмехнулся. Усмешка была печальной и горькой.
– Я вот о чем речь-то веду. Казалось бы, уж чего практичней желать соседу, да и всем вокруг, удачи, здоровья, счастья? Казалось бы, если вокруг тебя живут люди счастливые, довольные, то и тебе от их счастья и довольствия что-то да перепадет. А теперь загляни в себя: много ли людей радуются удаче другого? Много ли людей желают благополучия другому человеку? Напротив, люди завидуют и желают другому человеку недоброго. Когда вокруг тебя злые, несчастные люди, то, что перепадет тебе? Вот, собственно, и все, что я хотел сказать и зачем звал. А ехать тебе нужно срочно в город Прокопьевск. Почему, узнаешь сам.
– Как срочно? – Переспросил Адамов, проглотив застрявший в горле ком. Он как-то сразу поверил всему тому, что говорил этот странный человек.
– Ну, месяц-два-три. – Уточнил Ефим, вставая с пола.
И так сильно сказал, так веско, что лишил всяческого разумения Адамова. Вот так Адамов попал в Прокопьевск, где и женился, обзавелся семьей.
Ефим Лоскутов еще пятнадцать годочков прожил в том доме по улице «Высокой». На пятнадцатом году его пребывания в Новоалтайке отошла в мир иной Мария Спиридоновна, и остался Ефимка один.
Поскольку политическая жизнь в России, в очередной раз за сто лет, развернулась, как та избушка на курьих ножках, «к лесу передом, а к народу задом», то и народ озлобился, ожесточился, и все меньше и меньше людей получали от Ефима исцеление. Бывшие его почитатели как-то сами собой растворились в этой кутерьме, исчезли.
Жители окрестных домов, осатаневшие от реформ, считали Ефима колдуном, «тварью, вышедшею из бездн ада», поскольку вокруг дома Ефима незримо и неслышно сгустилось такое плотное облако несчастий – похлеще и похуже Чернобыльской радиации, так что жить рядом стало невмоготу.
Для самого Ефима наступили дни и месяцы беспрерывного душевного страдания, перед которым муки телесные ничто: ведь сильные, непереносимые волей человеческой боли всегда прерывает смерть, а душевная боль смертью не избывается, а длится и длится, покуда не рассыплется в прах душа.
Вскоре, соседние постройки одна за одной сгорели, и дом Ефима оказался один одинешенек среди пепелища.
Когда сердце Ефима почувствовало давно ожидаемое им, это душевное страдание оборвалось. Тело Ефима Лоскутова умерло, закоченев в позе «лотоса».
Молва о «гибельном месте» отпугивала любопытствующих, и одинокая избушка, окруженная выгоревшими усадьбами, заросшая крапивой, подернутая летом фиолетовым пожаром татарника, через год-два и вовсе заросла под самую крышу, все той же крапивой и сеянцами тополя.
III
Адамов работал на автокране в строительной организации, преобразованной в годы приватизации в непонятное ему «ООО». В советские доперестроечные времена организации принадлежал кирпичный завод, и, когда подошла очередь Адамова на получение квартиры, он отказался, но взамен попросил выделить ему кирпич и цемент для строительства собственного дома. Строение получилось небольшое, всего-то в 80 квадратных метров, но Адамов надстроил из бруса еще этаж, и получилось по советским временам очень даже прилично. Десять соток огорода стали надежным подспорьем для семьи Адамовых. Тогда, Маруся решила родить ему сына и родила в самый разгар шахтерского бунта.
Перед началом гайдаровских реформ жена словно сдурела, но эта была какая-то особая, провиденческая, что ли, дурь. Она сняла со своей сберкнижки все деньги, а также принудила мужа сделать то же самое, поехала в Новосибирск и в шесть приемов привезла оттуда рулоны туалетной бумаги. Семен обомлел от такого безумия жены, поскольку деньги копили именно на машину. И чем бы это закончилось – неизвестно, только гайдаровский отпуск цен и замораживание вкладов в Сбербанке расставили все на свои места. Нужно было незаурядное терпение и опять же необъяснимое чутье жены, чтобы не спустить на мелочи враз подорожавшую бумагу. И только тогда, когда цены на туалетную бумагу сложенную в одной из комнат, и цены на машины сравнялись, Адамов обменял эту бумагу на «Жигули» в одной из коммерческих фирм, и ему даже приплатили.
Семья Адамовых пребывала в счастливом, приподнятом настроении. Наконец-то, мечта сбылась. Во дворе их дома стояли «Жигули» девятой марки цвета морской волны. Счастливы были сам Семен Адамов, и его жена Маруся, и шестилетний сынишка Валерка.
Пацан, первые дни не вылезал из машины и даже вознамерился там спать, и если бы не мать, то точно уснул бы на заднем сидении, укрывшись старым меховым манто, которое Семен перекроил в чехол, да так и не доделав, оставил в машине.
