Убедившись, что ученица освоила кое-что из его науки, Лялькин ушел, пообещав, что вернется через неделю из Томска.
– И выкинь из головы эти бабские бредни о любви, – посоветовал он напоследок, уже перешагивая порог квартиры Огарковой. Лялькина ожидало молодое, горячее тело, живущее собственной, от Господа данной энергией, еще не растраченной в безумной оргии жизни.
Зинаида Яковлевна хорошо поняла, что «медовый месяц» с Лялькиным закончился, что наступил новый период в её жизни. И это знание одновременно и страшило, и радовало её.
II
Кузьмин Виктор Васильевич, доцент кафедры физики Томского университета, специалист по изотопам, о лекции узнал из объявления в городской газете, где было написано, что «профессором парапсихологии Лялькиным Г.П. будет прочитана лекция в аудитории отделения философии государственного университета, в 16 часов». И ниже, мелко: «за умеренную плату».
Виктору Васильевичу перевалило за сорок с гаком, но время и жизнь не убавили природного интереса ко всему необычному, тайному и загадочному. Тому объяснением был, помимо любознательности, еще и ряд жизненных обстоятельств.
Во-первых, в его памяти остро и раздражающе сидело воспоминание о странном человеке, поселившемся по соседству с домом его родителей, когда Виктор еще жил в Новоалтайке. Часто обдумывая прошлые впечатления, пытаясь разобраться в своих юношеских страхах перед этим старцем и неудержимой притягательности к нему, Кузьмин сожалел, что не вникал глубоко в те редкие и скупые «изречения» Ефимки.
Объявление в газете всколыхнуло подзабытое, и на поверхность всплыла, помимо Ефимки, еще одна встреча с тем, что не укладывается в прокрустово ложе позитивной науки. Это произошло, когда родители переехали в Томск.
На последнем курсе института Кузьмина отправили в дальний колхоз N-ского района на уборку урожая. Такая практика помощи города селу была распространена в советские времена и он, будучи студентом, не мог уклониться от этой обязанности. Загнали в такую таежную глухомань, в такую деревушку о четырех дворах, каких тогда еще совсем молодой Виктор Васильевич, выросший и в вскормленный городом, представить себе не мог.
Районное начальство повелело валить осинник для строительства коровника. Было таких волонтеров четверо, и всех четверых определили на постой в разные дома. Хозяева, люди весьма преклонного возраста, были рады постояльцам, так как из колхозного амбара на каждого выделили месячную норму продуктов. Времена были удивительные, даже парадоксальные, когда люди, выращивающие хлеб, овощи и мясо ничего этого не имели.
Хозяйка, Кузьмина, крепкая старушка лет шестидесяти пяти, была на редкость молчаливой особой. Она никогда не смотрела постояльцу прямо в лицо, а всегда старалась глядеть вбок и сторону. Это очень удивляло жизнерадостного юношу Кузьмина и даже беспокоило первые дни. Он пытался разговорить старушку, но его попытки оказались напрасными. Все оканчивалось двумя – тремя фразами и все тем же взглядом вбок и в сторону, словно бабуля страдала каким-то физическим недостатком, напрочь перекрывающим возможность глядеть людям прямо в лицо, в глаза.
Первое смятение в душу Виктора внесло брошены мимоходом слова одного из жителей этого села:
– Ты, парень, поосторожнее с бабкой Кулдыгиной. В глаза-то ей не заглядывай: изурочит.
Виктор ничего не понял. Особенно не понял, что такое – «изурочить». Только чувствовал в этом слове какой-то ужас. Откуда ему было знать, что люди умудренные жизнью, здраворассудочные люди испытывали перед этим словом такой же детский страх.
В словах этого доброжелателя страх был настолько откровенен, что не почувствовать его Кузьмин не мог.
Этот животный страх перед бабкой поселился в Кузьмине, хотя внешне не было никаких к тому причин. Бабка, как могла, ублажала постояльца, вот только не смотрела ему в лицо, в глаза.
Подходили к концу «полевые работы», и однажды Кузьмин увидел потрясшую его картину. Но прежде, для людей, привыкших к спальным гарнитурам, к свежим простыням на кровати, должен сказать, что ничего подобного в бабкиным доме не было. Бабка спала на широкой лавке, устроенной вдоль тыльной стороны огромной глинобитной русской печки, занимавший в доме едва ли не треть, а то и половину всей площади. «Тыльная» сторона печки выходила в спальню бабки. Матрасом ей служил тюфяк с постоянно обновляющимся содержимым, согласно сезону: высушенными травами, а то и сеном, вырванным из колхозного стога.
«Лицевая часть» выходила в кухоньку со всеми, её нехитрыми атрибутами, как-то: настенным шкафом со стеклянной посудой, самым ценным, что было в доме бабки. Там стоял и грубо сколоченный стол, сбитый из толстых плах, кадушка для питьевой воды, полка вдоль стены с разными изделиями гончарного и берестяного производства в которых бабка хранила крупы, соль и прочие специи…
Больше помещений в доме не было, Неудивительно, что Виктор расположился у бабули на русской печи, и под бока, и в изголовье были положены все те же тюфяки с травой. Семену, даже понравилось спать на постоянно теплой, даже горячей постели. Так вот, в ту ночь ему не поспалось. По небу катилась желтая и круглая как монгольский щит, полная луна, и потому все виделось отчетливо.
Бабка, в полночь, вышла на кухню и «провокационно» осведомилась:
– Спишь ли, сынок? (Бабка всегда называла Виктора – «сынок»).
Кузьмин оцепенел на печке, тем более что бабка, привстав на приступку, заглянула под занавеску. Хотя на печке была сплошная темнота, а может быть, наоборот – светло, по этой причине, Виктору показалось, что глаза у бабки кошачьи, фосфорцирующие зеленым светом. Это был единственный и последний раз, когда Кузьмин видел глаза бабки.
Страх, полнее и сильнее которого ему уже никогда не приводилось испытывать, парализовал его. Словно окостенел Виктор в ту ночь на печке, но видел все отчетливо в свете луны, пробивающейся в единственное окошко, и восковой свечи, которую зажгла бабка. Он видел таинственные, непонятные ему манипуляции с невесть откуда-то появившейся иконой и самодельным, из лучинок сделанным крестом. Странный, пугающий Виктора ритуал продолжался до первого петушиного крика.
Как ни молод и ни сведущ он был, а понял, что бабка занимается колдовством.
Утром, бабка, была, как бы не в себе, суетилась, хихикала не понять по какому поводу. Виктору показалось, что она помолодела лет на десять-пятнадцать. Когда бабка собрала ему утренний завтрак и уселась напротив Кузьмина, все так же, смотря в сторону, он вдруг выпалил:
– Ты этой ночью колдовала?
Сказал и испугался этому, спонтанно вырвавшемуся вопросу не меньше, чем ночью на печи. Еще больше испугалась бабка. Она брякнулась перед ним на колени и завопила:
– Не губи, родной!
Какая уж сила выбросила Кузьмина из-за стола, трудно сказать, тут все было перемешено и собственный страх перед бабкой, и стыд, что она упала перед ним на колени, и что-то еще, чему нет названия. Он выскочил во двор и опомнился, только возле будки бабкиного кобеля, совершенно не способный ни встать, ни бежать куда-то дальше. Бабка стояла на пороге избы и рукой подзывала к себе Виктора.
