Наконец он догнал ее и тронул за руку. Девушка обернулась не сразу, видно, она так глубоко ушла в свои переживания, что не реагировала на посторонних.
— Простите! — вымолвил Старыгин, едва переведя дух, и тут же расстроился: всего-то сорок два года, а пробежал немного — и уже задыхается. Что же дальше-то будет? Нет, пора забыть о макаронах и о сладком! И зарядка, зарядка по утрам!..
Девушка через плечо ожгла его взглядом темных глаз. Старыгин не к месту подумал, что редко встречаются блондинки с темными глазами, и тут же приструнил сам себя — какое ему дело до цвета ее глаз и волос?
Девушка нахмурила брови и уже раскрыла рот, чтобы послать его подальше. Тогда Старыгин протянул ей перчатку.
Брови тут же разгладились, губы сложились в улыбку.
— Спасибо! — Она забрала перчатку. — Вечно я все теряю. И… это ведь вас я едва не сшибла с ног там, в магазине? Прошу прощения…
— Что вы… — машинально ответил Старыгин, вглядываясь в ее лицо. Злость у девушки пропала, теперь ее глаза были вовсе не темными, а серо-синими и очень грустными. Девушка надела перчатку, а Старыгин задумался: где-то он уже видел эти глаза цвета невской воды и эти руки — красивые одухотворенные руки с тонкими, но сильными пальцами. Ногти были коротко острижены и не покрыты лаком.
— Простите мою назойливость… — нерешительно начал он, — понимаю, что это звучит банально, но… мы раньше не встречались?
Она взглянула сердито, глаза снова потемнели, словно небо над Невой покрылось осенними тучами и они передали воде свой свинцовый цвет. Но вдруг лицо ее просветлело, она засмеялась и схватила Старыгина за руку.
— Ну конечно же, я вас помню, Дмитрий… Алексеевич! Я Лиза, Лиза Раевская, мы встречались на вручении премии «Золотая кисть» в прошлом году!
И Старыгин вспомнил. Премия эта присуждается каждый год, есть там и номинация «Лучший реставратор». Присуждение и заключительные торжества происходят в Эрмитажном театре — после торжественной части обязательно устраиваются концерт и банкет. Старыгину тогда вручали премию, а Лиза принимала участие в концерте. Она пианистка, очень хорошо исполняла вальсы Шопена.
Старыгин не сразу узнал ее, потому что тогда девушка была в черном концертном платье и волосы были причесаны гладко. Но эти руки, летающие над клавиатурой рояля, — как он мог их забыть?
Они тогда еще поболтали немного после концерта за бокалом шампанского.
— Извините меня, Дмитрий Алексеевич, — Лиза снова погрустнела, — сегодня я плохой собеседник…
— У вас неприятности? — Старыгин с удивившей самого себя прытью взял Лизу под руку. — Вижу, что вы вся на нервах… Тогда давайте зайдем вон в то кафе, и вы расскажете, что все-таки случилось в магазине. Выпьем кофе или лучше чаю, чтобы успокоиться.
— Случилось не в магазине, а раньше, — Лиза покорно дала себя увести к кафе. — Не обижайтесь, но вряд ли вы сможете мне помочь, Дмитрий Алексеевич.
— Я приложу все старания. И — можно просто Дмитрий…
Пока он делал заказ у стойки, Лиза успела причесаться и слегка тронуть губы помадой.
— Итак… — он отпил глоток чая и постарался скрыть недовольную гримасу.
Старыгин был в области приготовления чая большим специалистом, отлично разбирался во всех сортах и способах заварки, а здесь хоть и сделали чай в чайничке, а не сунули в чашку пакетик, все же качество оставляло желать лучшего. Ну да не в этом дело!
— Я слушаю, — напомнил он, — если, конечно, это не секрет.
— Да какой там секрет! — Лиза грустно улыбнулась. — Четыре дня назад умерла моя старая знакомая, вернее, когда-то давно она была близкой подругой моей бабушки. Бабушки давно нет, а Амалия Антоновна прожила еще очень долго, была совсем одна, и я к ней заходила, но не слишком часто — работа, гастроли… Нет, она не жаловалась, была вполне бодра и никогда не скучала…
Лиза ходила к Амалии Антоновне с самого детства, еще когда была маленькой девочкой с косичками, которые бабушка заплетала туго-туго и укладывала аккуратной «корзиночкой». Ей очень нравилось, как бабушка со своей старинной подругой обнимались при встрече и называли друг друга «душенька» и «голубушка». Еще ей нравилась большая комната Амалии Антоновны, вся заставленная старинной мебелью с завитушками, а вместо ножек у нее были когтистые львиные лапы. Стены были увешаны старинными фотографиями в резных рамочках. Изображались на них красивые дамы в широких шляпах с пышными прическами, в длинных платьях и с такой тонкой талией, что казалось, они переломятся пополам от малейшего дуновения ветра. Были кавалеры в странных, наглухо застегнутых пиджаках, были дети в матросских костюмчиках, был один страшный дядька с окладистой черной бородой, с толстой цепью, висящей на объемистом животе. Амалия Антоновна говорила, что это ее дедушка. Лиза не верила и считала, что дядька — Карабас-Барабас.
Старушки музицировали, а Лиза, забравшись с ногами в кресло с высокой деревянной спинкой, рассматривала альбом с открытками или узорами для вышивки. Потом, пока подруги готовили чай, Лиза глядела во все глаза на клавесин с красивым вензелем на внутренней стороне крышки — «М», переплетенное с «А». Буквы были такие же изящные, как дамы на старинных фотографиях. Иногда Лиза пальцем нажимала на желтоватую клавишу и долго слушала затихающий звук.
Нравилось Лизе, что к чаю у Амалии Антоновны подавалось сухое печенье с тонкими лепестками масла из хрустальной масленки и крыжовенное варенье, принесенное бабушкой. А в серебряной конфетнице лежали обычные карамельки, отчего-то без фантиков, и Амалия Антоновна смешно называла их «бомбошки».
Потом Лиза подросла, ее отдали в музыкальную школу, и Амалия Антоновна позволяла ей играть на клавесине детские пьески.
Потом не стало бабушки, но Лиза навещала Амалию — по привычке. В этом доме все оставалось на своих местах много лет, ничего не менялось, даже саму хозяйку Лиза всегда помнила сухонькой старушкой с аккуратными седыми кудряшками.
— Понимаете, — говорила Лиза, помешивая ложечкой несладкий чай, — я уезжала на две недели. Да и раньше-то забегала не слишком часто — концерты, занятия, репетиции… Но она была такой бодрой, приветливой, всегда радовалась жизни, никогда не жаловалась на болезни. Все необходимое у нее было, лекарство я ей привезла из Вены, соседка продукты покупала.
— Сколько же ей было лет? — поинтересовался Старыгин.
— Выяснилось, что восемьдесят семь, — грустно улыбнулась Лиза, — но она всегда из кокетства убавляла свой возраст. Знаю, что вы хотите сказать, но все это так неожиданно! В общем, ценностей у нее в доме особых не было — мебель кое-какая, безделушки. А клавесин она давно пообещала мне, потому что Славику он совсем не нужен. Славик — это ее внучатый племянник, в общем, парень довольно противный, но мы с ним почти незнакомы.
— Вы точно видели ее завещание? — спросил Старыгин.
— Однажды при мне она написала что-то на разлинованном тетрадном листочке и сказала, что это — выражение ее последней воли. Мне, конечно, неудобно было читать, но Амалия Антоновна, хоть и была удивительно доверчивой и легкомысленной — кстати, не только в старости, помню, бабушка ее вечно за это ругала, — однако не в полном маразме. Денег соседям в долг даст — и никогда не напомнит, чтобы вернули, дверь откроет, не разбираясь и не спрашивая, с посторонними людьми разговорится и даже домой их пригласить может… Правда, в последнее время она из дому не выходила.
