— Слышали ли вы, государи мои, какая удивительная новость в Казанском университете произошла? — проговорил Дмитрий Львович своим низким, рокочущим, барственным голосом. — По повелению Святейшего синода все трупы и скелеты из тамошнего анатомического кабинета, отслужив по ним панихиду, по полному православному чину похоронили на кладбище!
Молодой князь Валерьян Михайлович Голицын, племянник обер-прокурора Синода, хотел было что-то ответить, но тут в зале появилась хозяйка, Мария Антоновна, и все поневоле замолчали.
Умела Мария Антоновна так появиться, чтобы сразу утихали все разговоры и сосредотачивались на ней все взгляды.
Лет-то уж ей более сорока, но хороша она и пленительна, как в юности, и величественна, как настоящая античная богиня. И одета, как греческая богиня или как античное изваяние: простое белое платье с прямыми скульптурными складками, почти без украшений. Только на голове венок из простых полевых цветов, да на плече — старинная камея, подаренная императрицей Жозефиной.
Глубокие темные глаза, воспетые стариком Державиным, волосы, вьющиеся свободными волнами, томно опущенные ресницы — Мария Антоновна походила сейчас на свой знаменитый портрет кисти Боровиковского.
Рядом с ней шел молодой граф Андрей Шувалов, красивый и вкрадчивый юноша, многообещающий дипломат, жених ее дочери Софьи. Марья Антоновна переглядывалась с графом с каким-то особенным значением.
Разговоры в зале на мгновение затихли, и в этот как нельзя более подходящий момент объявили о начале концерта, назначенного на сегодняшний вечер.
Заезжий музыкант, итальянский граф Карло Висконти, вышел на середину комнаты, поднял скрипку и заиграл, откинув назад темные длинные волосы.
Старинный инструмент звучал отменно, и итальянский музыкант превзошел самого себя. Он играл Моцарта и Баха с таким искусством, что чувствительный хозяин дома прослезился, весьма изящно промокнув глаза кружевным платком.
— Вот завел волынку, — проговорил Иван Андреевич Крылов, приметив поблизости старого князя Нелединского. — Не знаю уж, как до ужина дотерпеть! Ты, князенька, не слышал, что подавать-то будут? Хорошо бы жареного гуся с груздями!
— Нехорошо, Иван Андреевич, гуся, — отозвался князь. — Великий пост все же…
— У меня, грешного, желудок к посту негоден! — чуть ли не в полный голос ответил баснописец.
Старуха Архарова неодобрительно покосилась на него и воскликнула, округлив рот:
— Ангельская, ангельская музыка! Только в раю такое можно услышать!
— Тебе, матушка, недолго ждать осталось — скоро наслушаешься… — проворчал Иван Андреевич.
Марья Антоновна сидела в первом ряду, за спинкой ее стула стоял Шувалов, что-то ей нашептывая.
Вдруг в дверном проеме показалась гувернантка Сонечки, мадемуазель д’Аттиньи. Как всегда одетая во все черное, с черными глазами, в которых играло странное сумрачное пламя, старая гувернантка казалась чем-то взволнованной. Она едва дождалась, когда итальянец закончит очередную пьесу, и сделала Марии Антоновне знак рукою.
Мария Антоновна слегка нахмурилась, показывая свое недовольство, но гувернантка продолжала делать ей знаки, как будто хотела сообщить нечто чрезвычайно важное. Затем она отступила в проем.
Нарышкина снисходительно улыбнулась — она привыкла к некоторым странностям старухи.
— Извините меня, Андрэ, — шепнула она жениху дочери, встала и, стараясь не привлекать к себе внимания, направилась в малый салон, где ее поджидала мадемуазель.
— Ну, что случилось, моя дорогая? — осведомилась Нарышкина с некоторым раздражением. — Сейчас, знаете ли, не самый подходящий момент…
— Простите меня, сударыня, — голос гувернантки дрожал от волнения. — Я должна вам показать нечто важное!
Человек с круглыми совиными глазами и крючковатым носом подошел к дверям большого добротного сарая. Собственно, это был даже не сарай, а ангар — высокий, с надежной железной дверью, запиравшейся на хитрый, очень надежный замок. Еще бы, ведь хозяин ангара хранил в нем самое для себя дорогое.
Он оглянулся по сторонам, словно собирался сделать что-то плохое, противозаконное. На самом деле он просто опасался за своих любимцев. Железная дверь открылась бесшумно, он оказался в крошечном помещении, где снял уличную обувь и распаковал принесенную с собой брезентовую сумку.
Из-за двери послышался шум крыльев и уханье.
— Сейчас, мои дорогие! — с неподдельной нежностью заговорил хозяин. — Иду, мои хорошие…
Он вступил в свое святая святых, держа под мышкой что-то увесистое в форме куба, завернутое в старую наволочку.
В просторных клетках жили совы. Шесть крупных птиц с круглыми головами и крепкими крючковатыми клювами сидели на сухих ветках и смотрели на своего хозяина круглыми глазами.
В комнате стоял полумрак — слабый свет проникал сквозь два узких оконца, но хозяин знал, что совы его видят. Неправда, что они совершенно слепнут при свете дня. Даже при ярком свете филин, например, способен узнать всех своих дневных врагов.
Пара серых неясытей, небольшой сыч, сова-сплюшка, ушастый филин и самое последнее его приобретение — полярная сова, белоснежная красавица с серыми пятнышками на крыльях. С нее-то он и начнет.
Он подошел к клеткам и повернул засов на самой крайней, где сидела полярная сова. Хозяин не давал им кличек, прекрасно зная, что совы — не ручные птицы, они все равно не привыкнут к имени. В глубине души он понимал, что и его-то птицы встречают радостно только потому, что с ним вместе приходит еда. Но он так их любил…
Он даже внешне был удивительно похож на сову, причем осталось неизвестным — то ли это оттого, что все свободное время он проводил с любимыми птицами и стал походить на них, как хозяин начинает походить на любимую собаку. Или же в прошлой жизни он был совой, и теперь от этого периода у него остались круглые глаза, крючковатый нос и безумная любовь к ночным птицам.
Белая сова не шелохнулась в своей клетке, хотя он широко распахнул дверцу.
— Иди сюда, моя девочка, — нежно сказал Филин. — Погуляй немножко!
Сова смотрела перед собой абсолютно равнодушными круглыми глазами, потом переступила лапами и наклонила голову.
— Кушать хочешь? — умилился Филин. — Ну сейчас, сейчас, моя дорогая.
В углу ангара стоял бумажный мешок, полный опилок. Филин щедро посыпал ими плиточный пол. Затем развернул старую наволочку, и в руках у него оказалась мелкоячеистая клетка, набитая живыми мышами. Мыши были обычные, серые и белые, лабораторные, с розовыми глазками. Выйдя на свет, они забеспокоились и запищали. Совы, услышав писк, необычайно оживились.
— Не волнуйтесь, мои дорогие, имейте терпение! — ласково приговаривал Филин.
Полярная сова высунула голову из клетки. Неясыти завистливо закричали.
Филин надел лежавший возле двери на полке прибор ночного видения, затем дернул за шнурок, и на окна опустились металлические рольшторы. Все было готово к началу кровавого спектакля.
