Именно он, хоть и эстет, поморщился, сказал с ленцой профессионала, вынужденного общаться с малограмотным людом:
– Затопек, чего ты хотел?.. Самые профессионально неумные… или просто обделенные интеллектом, как гласит статистика во всем мире, это актеры.
Челубей сказал довольно:
– Во-во!.. А еще умничают. Профессионально неумные… хорошо засадил! Внушает!
Куцардис сказал тем же тоном:
– Их у нас вообще называют, простите за грубое слово, артистами. Ну это понятно, писатели хотя бы придумывают героев, сюжеты, ломают головы над замысловатыми диалогами, а этим артистам, то есть актерам, нужно только точно запомнить слово в слово и ничего не перепутать.
– Во-во, – подтвердил Челубей, – попугаи пингвинистые!..
Затопек проворчал:
– Сами вы… Это же люди искусства! Или не?
– Попугаи, – согласился Куцардис. – Если актер изменит хоть слово или пропустит, его с работы выгонят. Какая уж там свобода творчества… И какого хрена именно они с экранов жвачников поучают правительство, как надо править, какие реформы проводить, за кого нам голосовать, чтобы всем было щасте?.. Блин, актеры!.. Актеры учат политике!..
Челубей сказал лениво:
– Наших актеров вообще можно всех расстрелять без всякого ущерба для кино. Все равно отечественное не смотрим. А польза будет, у пятой колонны боевые потери… Мелочь, а приятно.
Ингрид поглядывала на меня, я помалкивал, устами дитятей глаголит Бог, в этом случае ясно и доходчиво говорит истинную истину через этих дитятных десантников.
В Европе нарастает роботизация, уже миллионы крепких здоровых мужчин оказываются на улице. Самое время вербовать их в отряды для борьбы за правое дело на Востоке, обещая высокое жалованье и плюс высокие гонорары за каждое выполненное задание.
С каждым годом работы будут лишаться по два-три миллиона человек, потом по пять-десять, так что пусть не все пойдут воевать, но все же впереди интересная жизнь…
В Европе ради экстрима только с крыш прыгать с парашютами, а на Востоке простор для приключений!.. Убивай, грабь, насилуй… хоть привычно женщин, хоть попробуй мужчин, если в прежней жизни стеснялся, а здесь просто: изнасиловал – застрелил, изнасиловал – застрелил… Ишака и вовсе стрелять не надо, никому не скажет. Счастье-то какое! Свобода, воля, счастье, люди Флинта песенку поют, дело Робин Гуда живет… Романтика! Как же достала жизнь в зарегламентированном мире!
На проезжей части перед кофейней остановился пикап с открытым верхом, что естественно в жарких странах, где не то что зимы, но и дождей не бывает.
Сверху – скрепляющая борта толстая труба, за которую не только удобно держаться, но и можно прикрепить к ней крупнокалиберный пулемет, что здесь смотрится уже не как писк моды, а вполне обыденно, как в Мексике сомбреро.
Левченко заглушил мотор, выпрыгнул лихо, красивый и полный молодой силы, пошел к нам, широко и победно улыбаясь.
– Как лошадка?
– Хороша, – сказал я, – повышенная проходимость, рама приподнята, мотор усилен… Кому-то служил верно, вон пулевые пробоины с левого боку и пару осколочных царапин закрасили недостаточно умело…
– Все-то замечаете, профессор, – сказал Левченко. – Но пробоины – лучший паспорт!.. Да и сторговал задешево. Хозяин уже в земле, а наследники постарались поскорее избавиться от такого опасного средства передвижения… А мой кофе?
Я сделал хозяину жест и сказал на тамезрете:
– Большую чашку моему другу и большой макруд!
Конечно, получается у меня с акцентом, тут уж ничего не могу сделать, зато на любом языке и на любом наречии, если только отыщется в Мировой паутине.
Левченко одобрительно кивнул.
– Спасибо. Кстати, хороший говор. Выдает уроженца Сахары, там живут самые свирепые тунисцы.
Он сел, с жадностью припал к большой чашке, вовсе не стыдясь, что изысканный напиток пьет, как верблюд воду, мужчинам все можно, одним взглядом поглядывал на улицу, где то и дело проезжают в разных направлениях такие же авто с уже установленными на них пулеметами, а полиция, если и видит, задержать или даже задавать вопросы не осмеливается.
Челубей спросил страшным шепотом:
– А пулемет?
– Тоже взял, – ответил Левченко тихонько.
– Ты бог!
– Язычник, – ответил Левченко. – Нет Аллаха, кроме Аллаха, и Мухаммад пророк Его!
– Воистину, – согласился Челубей. – Да будет благословенно Имя Его… А патроны?
– Что я за мусульманин, – спросил Левченко, – если бы забыл о патронах?.. Взял ящик.
– Прекрасно, – сказал Челубей, а Куцардис подтвердил язвительно:
– Стрелять он обожает. Хоть по воробьям, хоть просто по облакам, а чего они тут возникают всякие…
Я спросил негромко:
– А все остальное?
Левченко ответил:
– Здесь рай. Полубезвластие – это та же либертарианская демократия. Столько лавок, где только оружие!.. Я перещупал массу новейшего, что только-только поступает в армию Штатов и НАТО, но здесь уже в ассортименте.
– Покупал в разных?
Он кивнул.
– Да, но это так, на всякий случай. Там один при мне закупил пятьдесят автоматов и шесть гранатометов. Мои шесть пистолетов и шесть штурмовых винтовок не показались бы чересчур, но, конечно, купил в трех лавках, что далеко друг от друга. Еще взял снайперскую и десяток гранат с минами. Все в джипе, накрыл тряпками, ребятня не растащит.
Затопек отозвался недовольно:
– Если не заметит!
– А они замечают все, – сказал Куцардис елейно.
– Но-но, – ответил Челубей. – Я слежу. Пока никто в кузов не заглядывает. Хотя дети здесь просто огонь!
– Дети войны, – сказал Куцардис. – В Европе такие тоже были… в Столетнюю.
– Здесь тоже столетняя, – определил Челубей. – Клановая… Война Алой и Белой розы!
– Война Алой и Белой розы, – сказал Куцардис, явно щеголяя знаниями, – всего лишь эпизод Столетней… А кофе здесь лучше, чем в Москве.
Глава 7
Я допил кофе, все пока идет хорошо, вооружились спокойно. Такая обстановка, когда все выживают как могут, позволяет, как ни странно, держаться городам на плаву уже несколько лет достаточно уверенно.
Бандформирования тоже заинтересованы, чтобы город жил и даже процветал, иначе им тоже придется уходить в пустыню и кормиться наравне с верблюдами сухими колючками.
– Надо уходить, – сказал я. – Не надо давать повод думать, что появилась еще какая-то вооруженная группа, никому не подчиняющаяся.
– Будут вопросы, – согласился Левченко. – Мы шестеро не смотримся мирными пахарями. Морды не те.
