Он понял вопрос верно, отчеканил:
– Простая «барретка»!.. Левченко знает, что покупать. Еще и две коробки с патронами!
– Хорошо, – одобрил я. – С дальностью не слишком, но для таких операций и не нужны оружейные рекордсмены… Пойдешь со мной. Остальным ждать сигнала.
– Какого?
– Крикнешь полосатой гиеной, – сказал я.
– А что это? – спросил он.
– Это такая же гиена, – ответил я. – Только с полосками, как у зебры. Но поменьше. Ты что, и простой гиеной кричать не умеешь?..
– Дитя асфальта, – признался он. – И действовал только в крупных городах. Неделю назад прыгали на Дамаск ночью с бомбардировщика, задание выполнили, и тут же нас забрал вертолет без опознавательных знаков… Вот такая у нас жизнь. Все мечтаю, когда же забросят в Йеллоустонский парк, чтобы там рвануть вулкан… Хоть птичек успею посмотреть. Гиену, может быть, увижу и услышу, как воет… Или поет?
– Поет, – ответил я. – Примерно как Челубей.
– А вы его уже слышали? – полюбопытствовал он.
Я зябко повел плечами.
– Нет, но стоит посмотреть на его оперное лицо…
Темные деревья осторожно двигаются навстречу, тихие и тревожные, кусты расступаются с едва слышным шелестом протеста, а впереди наметился широкий просвет, стена деревьев поредела, последние стволы приблизились и уставились на обоих с немым вопросом: ну, чего пришли?
Широкое пространство то ли вырублено от деревьев и кустов, то ли земля такая, может быть, под толстым слоем сгнившей травы болото еще не позволяет дереву пустить корни в тухлую воду, но выдерживает двухэтажный дом, пусть он даже из тонких дощечек, каменный бы сразу ушел на дно.
И плюс три наблюдательных вышки, каждая на расстоянии от дома на сотню метров, а здание как раз в середине треугольника.
Я отыскал в электромагнитном море мобильник Левченко, тщательно изолировал его и послал сигнал.
Через несколько мгновений услышал испуганный голос:
– Что?
– Выдвигайтесь по нашему следу, – велел я. – Никому не звонить, ясно?
– Да, шеф, – шепнул он и отключился.
Куцардис покосился на меня с неодобрением, но пусть учится доверять, не могу же рассказывать, что могу какое-то время держать линию защищенной.
Вскоре за спиной зашелестело, по шагам узнал Челубея, затем подошли Ингрид и Левченко с Затопеком.
Левченко, стараясь показать свое командирство, первым заметил на фоне звездного неба вышку и сразу прошептал:
– Ого… сразу три наблюдательных!.. Вон там еще две…
– Мало? – спросил я.
Он пробормотал:
– В такой глуши… От кого вот так?.. Охренели.
– От комаров, – буркнул Челубей. – Здесь знаешь какие комары? Как индюки!
– А возле моря нет, – сказал Затопек со вздохом. – Нет, точно куплю виллу на берегу… Поставлю везде пулеметы с автонаведением и заживу…
В ночном небе висит изъеденная пятнами луна, ждать, когда скроется за облаками, не приходится, небо по-южному чистейшее, далеко за спинами иногда перекликаются совы. Нет, тут же подсказал услужливый дурак, это сычи вида короткоухих, часто селятся в дуплах таких вот крупных деревьев, куда редко заглядывают люди.
– Будем дожидаться рассвета? – поинтересовалась Ингрид с сомнением.
– Зачем? – спросил я.
Она прошипела:
– А ты в темноте видишь?
– Нет, – ответил я, – но и враг не видит. Так что у нас преимущество.
Она фыркнула.
– Если он и мы не видим, то где преимущество?
Я подумал, что всем в самом деле страшновато и неприятно вбегать в темное здание, где единственный свет от луны и звезд останется за спиной.
У Куцардиса глаза быстро привыкают, сейчас он ориентируется отлично, я практически вижу даже в полной темноте, хотя это не зрение, а целый комплекс чувств и работы мозга, анализирующего все от запахов и до температуры воздуха, который возле наших тел намного теплее.
– Где твои очки спецназа? – спросил я.
Она прошипела:
– Я не спецназ. Я офицер ГРУ.
– Да я в нашивках не очень-то…
– Ну вот и заткнись, – сказала она тихо. – Умник нашелся.
– Умнее меня в ваших тюрьмах сидят, – досказал я.
В темноте ее глаза блеснули, как у лесного зверя.
– Умнее вряд ли. Но такие же отвратительные.
– Ты меня переоцениваешь, – сказал я со скромностью, – но все равно спасибо. Приятно… Так, слушайте внимательно. Охранников на вышках трое, но двое из них бесстыдно спят, бдит только на одной.
– Так делают часто, – сказал Челубей понимающе. – Потом будит другого, а сам в отруб. Нечего всем троим, когда глухая ночь и ничего нигде…
Я сказал быстро:
– Куцардис, ты снимешь часового. Но не раньше, чем я войду в здание. Запомнил?
Куцардис кивнул, хотя и озадаченно, Левченко сказал протестующе:
– В здание? Когда с вышки все просматривается?
– Часовой не стоит на месте, – напомнил я. – Смотрите, постоянно ходит взад-вперед.
– Иначе заснет, – вставила Ингрид.
– Я просчитал его шаги, – сказал я. – Добежать не успею, потому залягу посредине, а маскировка у нас хорошая… Как только отвернется, побегу снова.
Ингрид спросила то, что у каждого, похоже, было на уме:
– Зачем?
– Там один сидит на пороге, – сказал я. – Отсюда плохо видно, но испускаемое тепло тела… Ну, из тела, если кто хочет похохмить. В общем, после выстрела по часовому на вышке вскочит в здание и, заблокировав двери, поднимет тревогу. Ясно?.. Челубей остается с Куцардисом. Когда Куцардис снимет часового, двое других проснутся. Уберете обоих.
– Есть, – ответил Куцардис. – Я постараюсь всех троих, но как получится. Глушитель все-таки вредит точности. Но, профессор, ваше ли это дело…
– Мое, – ответил я серьезно. – В следующий раз все сами, сами. Я буду следить за вами из Москвы. А сейчас сдаете мне экзамен… Все, я пошел!
Они следят, как я чувствовал, с остановившимся дыханием, потому что я понесся, как олень, через открытое пространство, считая шаги часового, а за секунду до того, как он начал поворачиваться, рухнул лицом в траву и затаился.
Когда он дошел в эту сторону до барьера, тупо повернулся и пошел обратно, я снова понесся, чувствуя, как стонут мышцы от непривычной нагрузки.
Это здорово, хвала хай-теку: охранник сидит на крыльце, прислонив штурмовую винтовку к стене, и азартно гоняет какую-то хрень по экрану смартфона. Звук, конечно, отключил, но это, видимо, чтобы издали услышать шаги проверяющего караулы.
