— А ты, никак, помирать собралась? — недовольно проворчала мне в ответ вдова, а потом, тряхнув головой, вынесла своё решение: — Может, это и неправильно, но мне не Лушека жаль, а вас с Ирко. Так что ничего я полянцам не скажу, а если понадобится, буду твердить, что муж твой всё же не оправился от ран и умер и я с тобою день и ночь провела, а Лушека в глаза не видела…
— Спасибо… — Я коснулась рукою ладони сидящей подле меня Кветки, а та, неожиданно смутившись, прошептала:
— Может, переберёшься ко мне? Говорят, что отведавшие человечью кровь перевёртыши больше ни о чём ином думать не могут!.. Что, если и с Ирко то же случилось…
— Нет… — Я откинулась на подушки. — Он остался прежним, Кветка. Я знаю!.. И не хорони Ирко раньше времени…
Лушек не обсуждал свой дурацкий замысел ни с женой, ни с прочими сельчанами, так что его внезапное исчезновение никто со мною не связал. Ивка хватилась загулявшего мужа лишь на следующее утро — была у Лушека привычка, перепив, ночевать где-нибудь в укромном месте, подальше от Ивкиных глаз и кочерги… Искали пропавшего половиной села ровно три дня: облазили все окрестные чащобы и в конечном итоге нашли в каком-то овраге с уже объеденным лесным зверьём лицом. Узнали по одежде…
Марек, как первый сельский следопыт, определил, что умер Лушек не от ран, а из-за свёрнутой набок шеи. Видно, поскользнулся на склизком корне, неудачно упал да и покатился по крутому склону. Неподалёку от оврага обнаружились ещё и пустые силки, так что вопрос, зачем Лушека понесло именно в это место, отпал сам собой… Марек и помогающие ему в поиске сельчане перенесли покойника в село. Лушека омыли, одели, похоронили…
А на последующих за похоронами поминках Ивка во всеуслышание сказала, что этим всё и должно было закончиться. Она, дескать, уже не раз просила мужа сходить на пасеку с откупом за Иркову кровь, но Лушек жался, мялся и твердил, что его дело малое, да и сам он от разбойников пострадал, а денег — жалко… Дожадничался, дурень…
Увы, причитания вдовы на следующее утро из голов сельчан не выветрились вместе с хмелем, а когда к ним присовокупили охромевшего коня Радко и распухшую из-за больного зуба щёку старшего Гордека, обо мне тут же пошёл нехороший шепоток. И то, что коня просто-напросто загнали, а Гордек уже давно и часто мучается зубами, никого не волновало: большая часть полянцев твёрдо уверилась в том, что без порчи с моей стороны здесь дело не обошлось, а иные доказательства на веру просто не брались!
Как ни высмеивала Кветка у колодца суеверов, как ни защищали меня семьи Марека и его брата, их усилия пропадали даром и меня, когда я приходила в Поляну, всё чаще провожали косые и недобрые взгляды. Я понимала, что это всего лишь начало и что теперь любое несчастье, вплоть до сожранной гусеницами капусты, сельчане немедля соотнесут со мной!
По-хорошему мне следовало, оставив хозяйство на Кветку или Роско, уйти с Мали в Делькону и переждать чёрную годину под защитой жриц, но я не могла покинуть сруб из-за Ирко. Я верила, что со временем он перестанет хорониться среди чащи и выйдет к своему дому, но что будет с ним, если вместо жены и дочери он встретит лишь пустоту?!..
И я, забрав Мали у Кветки, дневала и ночевала в старом срубе. Занималась хозяйством и то и дело поглядывала в сторону окружающего мой дом леса…
Миновал последний месяц лета. Наступила осень, а Ирко всё не было… И тогда я сама стала искать встречи с ним: прихватив с собою Мали, уходила в лес за грибами или, выбравшись на одну из укромных полян, расстилала на земле платок, и, устроив на нём дочку, подолгу играла с ней, рассказывала ей, как я скучаю по её отцу, как тревожусь за него. Вначале мне казалось, что меня слышат лишь белки да сороки, но потом я то стала улавливать слабое, едва заметное движение в кустах, то чувствовала на себе пристальный взгляд… Уверенность в том, что Ирко где-то совсем рядом, крепла во мне после каждого такого случая, и вскоре, во время очередных посиделок на поляне, я развернулась к самым густым зарослям подлеска и сказала:
— Я ведь знаю, что ты здесь, Ирко. Ни к чему прятаться…
Невидимый, но ясно ощущаемый мною наблюдатель после таких слов затаился и притих на несколько мгновений, но потом подлесок затрещал и из переплетения ветвей и жёлтой листвы показалась медвежья морда. Мали удивлённо хлопнула глазёнками, но, к счастью, не издала ни звука, а огромный медведь, выбравшись из подлеска, медленно подошёл ко мне. Виновато опустив голову, принялся обнюхивать мою руку… Я вздохнула.
— Ирко, Ирко… Ну разве можно так?! Я ночами не сплю — гадаю, где ты и что с тобой… Мали тоскует, а ты прячешься, точно мы с дочкой враги тебе!
Медведь шумно засопел и, улегшись рядом, положил тяжёлую голову мне на колени. Устроившаяся у меня под боком дочка восхищённо пискнула и, протянув руку, коснулась ручонкой косматой морды. Ирко вздохнул и прикрыл глаза, а я, оглаживая его густую шерсть, ещё долго рассказывала ему о том, как тоскую о нём и переживаю за него…
С этого дня наши встречи стали чаще — Ирко перестал таиться и выходил ко мне по первому зову, да и поблизости от сруба я стала находить отпечатки медвежьих лап. Ирко словно бы вменил себе в обязанность дозор за домом… Вот только моя радость от долгожданной встречи почти сразу же померкла, сменившись привычной тревогой. Время было упущено, и о путешествии в Скрул можно было даже не думать до весны, а когда я помянула об укрытии в Дельконе, Ирко лишь сердито заворчал и отвернулся…
Осень тем временем всё больше вступала в свои права: дни становились короче, ночи — всё холоднее… Я стала уговаривать Ирко вернуться в дом или хотя бы устроить себе лёжку в одном из сараев, но он, видно так и не позабыв о визите Лушека, лишь отрицательно мотал головой. И это было скверно, поскольку чем ближе подступала зима, тем больше становилось ясно, что Ирко оставался человеком в звериной шкуре. На грибах и ягодах он сильно отощал, а взяв на себя охрану меня и Мали, порою совершенно забывал о еде, вот только не нагулявшему жир медведю зиму просто не перенести!
Пытаясь хоть как-то выправить состояние Ирко, я варила для него человеческую еду и выносила её за дом. Выставляла на полянке. При мне Ирко никогда не подходил к большущим, вмещающим в себя едва ли не полведра мискам, но стоило мне уйти хотя бы на час, как потом я обнаруживала их пустыми. Сладкие и мясные каши вкупе с наваристыми похлёбками уже вскоре принесли свою пользу — бока у Ирко стали глаже, но мне всё чаще хотелось выть от отчаяния. Мой муж был надёжно и крепко заперт в медвежьем обличье, а я ничем не могла ему помочь, кроме еды…
Хотя я старалась при Ирко не показывать своё душевное состояние, он всё равно догадался о моей грусти — во время наших лесных свиданий он то пытался лизнуть меня в лицо, то, положив голову мне на колени, ворчал что-то успокоительное. Но эти ласки лишь ещё больше растравливали мне душу, и я, оглаживая голову дремлющего подле меня бэра, с трудом сдерживала готовые закапать на его бурый мех слёзы…
Бабье лето в том году отгорело, едва начавшись, а последовавшие за ним дни оказались промозглыми и холодными. Вместе с сыростью и холодами пришли и привычные болезни — как-то днём ко мне в дом постучался старший сын Марека и попросил навестить приболевшую мать. На вопрос, как именно она занемогла, мальчишка ответил, что ему сказали передать, что хвороба похожа на ту, что была два лета назад, и я против воли усмехнулась. Перла иногда впадала в такую стыдливую скромность, какой и за иными девушками не заметишь, и этим разительно отличалась от Марека, никогда не лезущего за крепким словцом в карман!.. Хорошо ещё, что обычные хвори Перлы были мне известны, и я, заверив мальчонку, что приду в самом скором времени, стала собирать необходимые травы. Покончив с травами, быстро вынесла за дом уже приготовленную для Ирко еду и, потеплее укутав Мали, отправилась в Поляну…
