Я хотел увидеть мир. Даже после того как все ушли в холмы, землю и во тьму; после того как люди открыли внутри себя глубокие каменные колодцы забвения и все Звёзды нырнули туда, я остался. Ничего не изменилось с того момента, когда я сделал первый шаг, длинный шаг из темноты, – мне были нужны трава, соль и сырные головы, дома с черепичными крышами и пляжи с бесчисленными песчинками. Я был счастлив здесь, не хотел прятаться в кустах ежевики и притворяться, будто ничего не знаю о происходящем вокруг.
Поэтому я касался всего, до чего мог дотянуться, чтобы свет вытек из меня, чтобы истечь им в достаточной степени и уподобиться существу, которое никогда не было дырой в пустоте. Я касался мужчин, женщин и детей, спавших в кроватках из лиственницы; чашек, тарелок и сосудов с розовыми лепестками. Я касался телег с сеном и стогов, толстых тюремных дверей; травы, соли и сырных голов; домов с черепичными крышами. Я просеивал песок до тех пор, пока моя кожа не перестала светиться.
Но мои лица! Разумеется, никто не принял бы меня за человека.
Я говорю, что все мы выбираем, на что быть похожими, однако сам не мог решиться. Я смотрел на траву и соль – они были не такими, как я. Я смотрел на сырные головы, дома с черепичной крышей, бесчисленные песчинки на берегу. Ничто не подходило мне, как туфли в одной паре подходят друг другу.
Потом я увидел детей с одинаковыми лицами, которые шли по двое, – это были близнецы. Я знал, что тоже являюсь парой, хотя у меня одно тело. Я разделил своё лицо и стал Двойной Звездой. Вылив свой свет на сухую землю, чтобы войти в города людей, я не изменил свою природу. Зачем мне её менять? В этих городах всегда было много монстров, меня легко было принять за одного из них. Я назвался Итто и исчез в шумном переплетении улиц.
Я жил, ел, работал, был парой самому себе.
Я следил, как мир забывает о нашем облике, а потом собирает на наших алтарях груды цветов. И лишь качал головой…
Я жил, ел, работал. Меня считали монстром и не любили.
Прошло много времени, и мне взбрело в головы почувствовать на коже океанские брызги. Я решил построить себе корабль и купил в прибрежном городе большую партию древесины – это было красивое дерево, раньше я никогда таких не видел; с тёмно-красными и блестящими волокнами, похожими на жилы, полные крови. Я нашел место подальше от других кораблестроителей, которые смеялись, завидев уродца, взявшегося за инструменты и трудившегося над каркасом корабля с помощью молота и собственных мозолистых рук.
Вскоре корабельные плотники пришли ко мне и сказали: «Итто, эта древесина слишком красивая для такого, как ты. По правилам мы должны строить из неё корабли, но у тебя получится корыто, такое же бесформенное и уродливое, как ты сам; испортишь древесину, и всё».
Я не хотел, чтобы её забрали, но одни меня держали, а другие взяли столько красного дерева, сколько захотели. Что я мог поделать? Мы не творим чудеса, у нас нет силы десятерых. Когда наш свет заканчивается, мы становимся слабее даже корабельного плотника с морщинистым лицом и солёными руками.
Когда они ушли, я поглядел на то, что осталось, и сказал себе: «Ладно! Я не могу построить корабль, но построю каноэ».
Вскоре плотники пришли опять и сказали: «Итто, эта древесина слишком красивая для такого, как ты. По правилам мы должны строить из неё корабли, а у тебя получится перекошенное каноэ, такое же бесформенное и уродливое, как ты сам; испортишь древесину, и всё».
Я не хотел, чтобы её забрали, но одни меня держали, а другие взяли столько красного дерева, сколько захотели. Что я мог поделать? Растратив себя на траву и соль, я не мог остановить человека взглядом.
Когда они ушли, я посмотрел на то, что осталось, и сказал: «Ладно! Я не могу построить каноэ, но построю плот».
Древесины едва хватило даже на плот, но я крепко примотал планку к планке, колышек к колышку, щепку к щепке. Вскоре у меня был красный плот, маленький и крепкий; я его любил. Он был моей собственной вещью, которую я сотворил, как небо сотворило меня, и я дорожил им, как мог бы дорожить ребёнком.
Он нёс меня по пурпурным волнам так же уверенно, как отшельник несёт свой мешок. Я хорошо рыбачил, сидя на краю, а моя рубашка была парусом бедняка: она наполнялась ветром, а сети наполнялись рыбой. Я лежал на грубой поверхности красного дерева и вдыхал запах его волокон, запах крови и корицы, щипавший ноздри. Я говорил с плотом и, пребывая в одиночестве, думал, что он отвечает; его голос был тихим и тёмным, как небо. Я ощущал его спиной по ночам, темнота обмывала оба моих лица нежными руками.
Вернувшись в город, я положил плот на хранение, завернув в длинные отрезы промасленной ткани, – да, испачканные рыбьей чешуёй, но самые мягкие из всех, что я мог себе позволить. Поставил его у стены в самом тёмном уголке самого маленького лодочного сарая в доках. Однажды, когда я пришел за своим плотом, чтобы развернуть его и пустить на мелководье, в тёмном уголке не оказалось ничего, кроме грязных запятнанных лохмотьев и единственной сломанной планки красного дерева.
Пока я стоял там, стараясь не расплакаться, позади раздался чей-то голос. Я обернулся и увидел неряшливого тощего сына одного из корабельных плотников. Он отбросил сальные волосы со лба; его глаза, как у виноватого пса, метались между мною и тем, что осталось от плота. «Итто, – прошептал он, облизнув губы, – эта древесина слишком хороша для тебя».
Он убежал из лодочного сарая, бросив меня наедине с остатками плота.
Я унёс сломанную дощечку прочь от бесчисленных песчинок на берегу и домов с черепичными крышами, прочь от сыроделов, создававших сырные головы, покрытых травой лугов и тех мест, где солили мясо. Наконец, я достиг леса, обильного ветвями и корнями, и в его центре нашел клочок земли, где выкопал глубокую яму и похоронил в ней кусок блестящего красного дерева, как похоронил бы собственное дитя. Я горько плакал над могилой, изливая всю горечь, что собралась во мне с того момента, как я сошел с небес.
Я не знал, что делать; вернулся в город, в свою убогую, крытую гонтом лачугу. Меня поджидал тощий мальчик. Будто извиняясь, переступая с ноги на ногу и ковыряя прыщи, он предложил мне место на корабле отца. «Если хочешь выйти в море, лучше служить на чужом корабле, чем строить свой, знаешь ли», – сказал он, словно знал всё, что можно об этом знать.
Моего плота не было. Один набор планок не отличался от другого. Я отправился на борт того корабля и неделями мыл некрасивые коричневые доски да штопал толстые паруса, как мне велели, а ещё размешивал смолу в больших бочках.
Потом однажды ночью сын корабельного плотника разбил мне голову веслом.
Сказка о Гагаре, Выдре и Звезде (продолжение)
– Наверное, он хотел, чтобы отец им гордился, – простонал мальчик и тяжело опустился на мой напряженный живот. По правде говоря, спина уже начинала болеть от того, что я удерживал его над водой, но Королю надлежит быть терпеливым. – Я инстинктивно схватился руками за голову, и боль носилась внутри меня, как плот по волнам в шторм. Когда он вытащил весло, я сумел удержать себя в целости. Мальчик это видел, как и то, что я ещё говорил и шатался; как и то, что вышедшее из меня было не совсем кровью. Своими тощими руками он толкнул меня за борт, пока я ладонями стискивал голову, как разрезанный пополам персик. Оставшийся во мне свет окрасил море в белое. – Итто неуклюже повернулся, чтобы взглянуть на Секку левыми глазами. – Видите ли, если я опущу руки, точно погибну: мне страшно. Мало кому из нас приходилось умирать. Мне страшно…
