– Боже мой! Почему же ты не предупредила? Дай-ка я на тебя посмотрю! Это твоя машина? Ну, заходи, заходи, мы с Пашей уж и не надеялись тебя увидеть…
Мать прекрасно выглядела, ее глаза смеялись, и она, похоже, действительно была рада меня видеть. Отлично одета, русые волосы подстрижены и уложены модными волнами. Она всегда тщательно следила за собой, и не слишком наблюдательный человек мог бы дать ей лет тридцать (а она с удовольствием бы их приняла).
Она показала мне сад – маленький, но симпатичный, полный разных фруктовых деревьев, и, кивнув на одну из яблонь, добавила, что зовет ее жадиной.
– Как ее ни тряси, она не отдает некоторые яблоки, которые висят наверху, – объяснила мать. – И они не падают, представляешь? Висят и висят, даже когда сгниют и сморщатся… И когда яблоня снова начинает цвести, они остаются на месте!
И в самом деле, на верхушке яблони были видны скукожившиеся почерневшие плоды, которые странным образом придавали ей не мрачный, а скорее живописный и необычный вид.
В саду к нам присоединился Павел Егорович – спокойный человек с седыми усами и неистребимой офицерской выправкой, который умел и любил готовить превосходные борщи. Если бы не выправка, вы бы ни за что не угадали, что перед вами храбрейший воин, который до последнего сражался с большевиками в Крыму под командованием Слащева
[8]. В моем присутствии Павел Егорович всегда смущался и говорил мало и редко, но я была рада, что он находится рядом с моей матерью. Он бы точно не дал ей наделать глупостей, к которым она, как я считала, имела склонность.
Мы поужинали втроем, я рассказала о своей работе, о миссис Блэйд и немного – о знакомстве с Розой Серано. Мать поведала, как Павел Егорович варит сливовое варенье, которое восхищает всю округу. Вообще Севастополь ей нравится, и климат тут прекрасный. (Она не любила большие города и никогда не скрывала этого.)
– Конечно, мы бы хотели выкупить дом, чтобы он был только наш, – сказала она. – Но хозяева не хотят его продавать.
Я едва не поперхнулась чаем, который пила, и поспешно поставила чашку на блюдце.
– Так у вас есть деньги на покупку дома? Баронесса Корф прислала?
– Эта интриганка? Ха! – Мать сделала презрительный жест. – Нет, я получила наследство после Герберта. Ты его, наверное, помнишь – это благодаря ему мы сумели перебраться из Константинополя в Париж, а потом из Парижа в Америку.
Герберт был дипломатом. Мне вспомнилось что-то сухощавое, длиннолицее, всегда корректно одетое и донельзя скучное. Он был женат, но мою мать это не остановило. Говорить о любви с ее стороны, я думаю, не имеет смысла – она просто искала того, кто мог поднять ее на ту же высоту, что и мой отец.
– Я очень рада, что у вас теперь есть деньги, – пробормотала я.
– Он мог бы и побольше мне оставить. – Ответ был типичным для моей матери. – У него был рак, и Герберт хотел, чтобы я приехала к нему в больницу, представляешь? Как будто видеть умирающих – то еще удовольствие.
– Он просто хотел попрощаться с тобой, – сказала я, ежась от ее бессердечия. Я не любила Герберта, но не видела ничего хорошего в том, чтобы о нем говорили таким тоном.
Мать холодно улыбнулась.
– Он уже попрощался с нами, когда заявил, что его семья важна для него и вообще нам лучше расстаться. Я пять лет угробила на этого олуха, который дарил шелковые чулки с таким видом, будто делает величайшее одолжение в жизни. Пять лет!
Павел Егорович молчал, глядя в угол. Я бы дорого дала, чтобы знать, что он думает сейчас.
– Значит, ты не поехала в больницу? – спросила я.
Мать пожала плечами.
– Когда я приехала, он уже умер. Адвокат его семьи сказал мне, что они могли бы оспорить завещание, но не хотят скандала.
Я подумала, что в действительности все обстояло иначе: как только моей матери намекнули, что могут оспорить завещание, она пригрозила устроить скандал, и семья пошла на попятную. Павел Егорович шевельнулся, поднялся с кресла.
– Пожалуй, я пойду покурю снаружи, – сказал он, виновато улыбаясь.
– Паша! Смотри не простынь! – с тревогой крикнула мать ему вслед, когда он вышел из комнаты. Почему-то я вспомнила, что она всегда говорила эти слова и моему отцу, и своему очередному спутнику, даже если на улице было жарко.
Я допила чай. Бок самовара лоснился в сумерках, и я подумала, что надо спросить, где моя мать ухитрилась его раздобыть. Но ее вопрос опередил мой.
– Скажи, ты, случаем, не собираешься замуж?
– Я? – только и могла пробормотать я.
– Ну а кто же еще? У тебя есть кто-нибудь на примете?
– Ну… – осторожно протянула я, прикидывая, до каких пределов можно довериться моей матери, – мне нравится один человек…
– А у него есть деньги?
Вот, пожалуйста. Какой смысл рассказывать ей про Джонни, его лучистую улыбку, его доброту, вообще все, что мне в нем нравится?
– Ты ничего другого спросить не могла? – колюче осведомилась я.
– Значит, нет, – констатировала мать, пожимая плечами. – Не понимаю, на что ты злишься. Жизнь материальна, и чем скорее ты это поймешь, тем проще тебе будет. Для достойной совместной жизни тоже нужны деньги, и никуда от них не деться. Взять хотя бы детей…
– Он влюблен в другую, – перебила я ее. – И она… Она просто потаскушка.
– Тем лучше, – уверенно сказала мать. – Значит, ты можешь забыть о нем. Он тебя не стоит.
– Я не могу о нем забыть, – упрямо проговорила я.
– Детские фантазии, Танюша. Пора тебе повзрослеть!
Второго января я поехала обратно в Лос-Анджелес. Дорога была мокрой от дождя, кое-где на нее наплывал туман, черные кипарисы и раскидистые пальмы, выстроившиеся вдоль шоссе, казалось, провожали меня недоброжелательными взглядами, и я была рада, когда наконец добралась до своего дома. Все-таки долгие путешествия всегда выматывали меня, и больше всего я любила путешествовать, лежа на диване с интересной книжкой в руках.
Наверное, именно тогда, когда я села ужинать (снаружи лил ливень, а из еды у меня осталась только пачка печенья и немного кофе), в другой части города Джонни и Мэй вышли из кинотеатра, в котором она работала, и сели в машину, которую Джино подарил Винсу на свадьбу. На скользкой дороге грузовичок, ехавший по встречке, занесло. Пытаясь избежать столкновения, Джонни вывернул руль, но неудачно, потому что грузовичок врезался в автомобиль с той стороны, где сидела пассажирка. Машину отбросило на несколько метров. От удара Мэй скончалась на месте, а Джонни, весь в крови, выбрался наружу. Сбежались зеваки, появился полицейский, кто-то привел врача из многоэтажного дома, стоящего поблизости, и врач констатировал переломы у водителя грузовика и смерть Мэй. Свидетели позже вспоминали, как Джонни повторял: «Нет, этого не может быть, боже мой! Я убил ее… Я ее убил!» Доктор сказал, что даст ему успокоительное и осмотрит его травмы, и повел его в свой кабинет. В приемной он на минуту оставил Джонни, а когда вернулся, того уже не было. Врач решил, что пациент вернулся на место аварии, и пошел туда, но как выяснилось позже, Джонни поступил иначе. Выйдя из кабинета, он направился к лестнице, шатаясь, поднялся по ней почти до самого верха, а затем бросился в пролет.
