– А вы, мисс, саботажница, – грозно объявил он, постукивая по столешнице толстыми пальцами. – И не вздумайте отрицать!
– Я буду кем вам угодно, мистер Шенберг, – сказала я первое, что мне пришло в голову.
Лэнд замер. Хэл скучающе глядел в окно.
– По крайней мере, вы раньше играли, – смилостивился продюсер. – Могло быть и хуже. – Он вздохнул. – Что ж, давайте знакомиться. Я Мервин Шенберг, это Артур Лэнд, ваш режиссер, а это Хэл, наш главный гример. – Шенберг сладко прищурился, и я почувствовала, что мне готовят ловушку. – Скажите, мисс, что вы любите?
– Деньги, – сказала я.
– А еще?
– Большие деньги.
– Вы что-нибудь любите, кроме денег?
– Конечно. Себя.
Шенберг открыл рот, потом закрыл его и принялся потирать ухо. Я видела, что он смущен – так, самую малость, – и что собственное смущение его забавляет.
– Вы, – сказал он, оставив ухо и шутливо грозя мне пальцем, – вы! Далеко пойдете, честное слово! Хэл! Ну как? – спросил он, кивая на меня.
– Будущая звезда, – ответил тот без колебания, переводя взгляд на меня.
Я почувствовала, как у меня вырастают невидимые крылья. Говорят, первая любовь не забывается. Еще как забывается, – зато не стирается из памяти самый первый раз, когда вам дали понять, что вы чего-то стоите.
– Думаешь? – недоверчиво спросил Шенберг у Хэла.
– Конечно. Если вы за нее возьметесь.
Черт, он не меня хвалил, а просто льстил боссу. Я ощутила острое разочарование.
– Я хочу, чтобы ты ею занялся, – сказал Шенберг. – Основа хорошая, но кое-что придется переделать.
– Волосы? – проницательно осведомился Хэл.
– Прежде всего. Норма – брюнетка. Зрителю будет проще различать героинь, если они будут разными.
У меня были русые волосы, но в черно-белом кино такой оттенок выглядит скорее темным.
– Снимите шляпку, мисс, – сказал Хэл. Профессионально острым взглядом он скользнул по моим волосам. – Я покрашу ее в платиновую блондинку. Идет?
– Думаю, да. – Шенберг повернулся ко мне. – Встаньте и снимите жакет, мисс.
Я подчинилась.
– Повернитесь! Что думаешь, Лэнд?
– Я видел ее в паре эпизодов, – ответил режиссер. – На экране она смотрится хорошо.
– Что-то в ней есть, – решительно промолвил Шенберг. Он щелкнул пальцами. – Изюминка! Одна бровь выше другой, глаза зеленые… – Режиссер хотел что-то вставить, но Шенберг отмахнулся от него. – Знаю, что на черно-белой пленке цвета не видно, но все же…
В это время уже существовал техниколор, но съемка цветных фильмов сопровождалась такой морокой и обходилась так дорого, что немногие рисковали ею заниматься.
– Брови подкорректировать, чтобы были на одной высоте? – спросил Хэл.
– Нет, не стоит. Только сделай их тоньше, чтобы лицо было выразительнее. Улыбнитесь-ка, мисс… Зубы вроде бы в порядке, но на всякий случай сходите к нашему дантисту. Мало ли что… Грудь, конечно, мелковата. – Тут мне захотелось провалиться сквозь землю, но я решила потерпеть, потому что в случае бунта меня бы не ждало ничего хорошего. – Поднимите юбку. Ну же, – нетерпеливо сказал продюсер, видя, что я колеблюсь. – Нам надо взглянуть на ваши ноги.
Я подняла юбку выше колен, но внезапно мое терпение кончилось.
– Не понимаю, зачем вам мои ноги, если действие происходит в 90-е годы прошлого века, когда носили платья до пола, – едко заметила я.
– Это в романе, – отмахнулся Шенберг. – В фильме мы переносим действие в начало двадцатых, до депрессии. Зрителям будет приятно вспомнить, как хорошо они жили, а студия не разорится на костюмах. Вы занимались балетом? – Я открыла рот, чтобы сказать, что я в жизни им не занималась, но не успела вымолвить ни слова. – Сразу же видно по ногам и по тому, как вы двигаетесь. Хорошо, что вы из балета – там вас учат дисциплине, а в кино это главное.
– После таланта, конечно, – ввернул Лэнд с иронией.
– Артур, не начинай, – проворчал Шенберг. – Я двадцать пять лет делаю фильмы, и когда газетчики спрашивают меня, в чем секрет успеха, вру как сивый мерин. Потому что, ей-богу, я до сих пор не знаю, что именно сработает, а что нет. Что-то я еще хотел сказать…
– Акцент, – подсказал режиссер.
– Да, точно. Действие происходит на юге. Что у нас с произношением?
– Я могу выучить южный акцент, – ответила я.
– Что, вот так просто?
– В нашем деле это не самое сложное, – уверенно сказала я и произнесла несколько фраз, имитируя сначала голос и оксфордские интонации режиссера, а затем – быстрый говорок Хэла.
– Я видел ее в паре эпизодов. На экране она смотрится хорошо… Снимите шляпку, мисс. Я покрашу ее в платиновую блондинку. Идет?
Шенберг вытаращил глаза и расхохотался. Хэл озадаченно заморгал. Лэнд улыбнулся, но мне показалось, что моя выходка его немного задела.
– Прошу прощения, – сказала я своим обычным голосом. – Мне просто хотелось показать, что я могу.
И я улыбнулась Лэнду самой очаровательной из арсенала своих улыбок, чтобы не настраивать его против себя.
– Хорошо, с акцентом мы разобрались, – подытожил Шенберг. – Лэнд, ты организуешь пробу. Материал сразу в проявку и ко мне. Если все сложится удачно, завтра же подпишем контракт… – Он страдальчески поморщился. – Ах черт, надо будет еще придумать вам имя. Но до завтра еще есть время, так что подумайте над вариантами.
Он отвернулся и снял трубку телефона, показывая, что аудиенция окончена.
32
– А теперь, – сказал Хэл, – вы можете посмотреть в зеркало.
И он развернул кресло на колесиках так, чтобы зеркало оказалось напротив меня.
Предыдущие два или три часа я провела в роли безропотного манекена, над которым колдовал Хэл и три его помощницы. Осветление волос даже сейчас приводит к тому, что вы теряете их часть, а весной 1931 года краски были еще хуже. Бывали случаи, когда актрисы после неудачного окрашивания заполучали воспаление кожи головы или тяжелейшую аллергию, что означало конец их карьеры. Однако, доверившись Хэлу, я предпочла ни о чем таком не думать. Он собственноручно подстриг меня, покрасил, сделал укладку волнами и затем занялся лицом. Под его руководством мне частично выщипали брови (адски неприятная процедура) и удалили лишние волоски с видимых частей тела, после чего Хэл занялся моим макияжем. Дольше всего он провозился со ртом, вычерчивая устраивающую его линию губ. Помощницы, сбившись за его спиной в почтительную стайку, с благоговением наблюдали за работой мэтра. Наконец, окинув меня быстрым взглядом, он удовлетворенно кивнул и сказал, что я могу на себя посмотреть. Все время, пока Хэл и его помощницы работали над моим образом, кресло, в котором я сидела, было повернуто спиной к зеркалу. Как объяснила мне шепотом одна из помощниц, мэтра раздражали непрошеные советы, которые ему пытались давать актрисы, видевшие в зеркале, как продвигается работа. Убрать зеркала Хэл не мог, поэтому он поступал просто – поворачивал кресло с клиенткой так, чтобы она не могла себя видеть.
