Эту чашу вместе с рецептом передал ей Калибан, пояснив, что чаша – важный элемент ритуала.
Последний ингредиент – вещь, которой ОН касался своими руками.
Юлия недолго ломала голову, что это будет за вещь. Днем, следя за ним и застав в галерее вместе с другими, она незаметно выкинула свой трюк – разорвала нитку у тибетских четок. Бусины посыпались на пол. Он всегда отличался вежливостью и хорошими манерами, Юлия знала, что он бросится собирать для нее эту дрянь с пола. Бусины кинулся собирать также мальчишка – сын Капитолины по имени Миша. Юлия, благодаря и принимая от них обоих собранное, приложила максимум усилий, чтобы не перепутать бусины. Те, что собрал мальчишка, она сразу выбросила в унитаз в туалете, едва выйдя из галереи, а те, которых касались его руки, сохранила.
И ночью положила их в медную чашу. Налила в чашу крепкого виски и, согласно ритуалу, подожгла.
Пламя вспыхнуло синим. Спирт горел, и она заторопилась сделать все как надо: коснулась краев чаши и повела пальцем против часовой стрелки, не боясь обжечься, тихо читая заклинание на латыни, которое выучила наизусть.
Еще один круг вдоль края чаши.
Третий круг.
Синее пламя погасло.
Погасла, затрещав, и черная свеча.
Юлия в темноте скорчилась на постели. Теперь дело за жертвой.
Без жертвы это все пустота.
Вся эта темная хрень…
Это колдовство…
Жертва должна быть принесена Тому, на кого она уповает сейчас.
А кто он?
Все это случилось ночью. А сейчас наступило утро. И в дом у водохранилища внезапно явилась полиция.
Юлия Смола лихорадочно суетилась в своей спальне, убирая с глаз долой то, что не следовало видеть другим.
Она ждала результата. Не веря, она все равно надеялась и ждала.
Она взяла чашу и, прихрамывая, пошла в ванную, роскошную, в королевском стиле, отделанную натуральным розовым мрамором, с новомодным унитазом на фотоэлементах. Она начала осторожно выскребать из чаши горелую субстанцию, похожую на смолу. Пихала в рот и глотала, глотала, запивая водой из-под крана.
Казалось, ее вот-вот вывернет наизнанку от этого варева ночной кухни.
И в тот момент, когда она страшилась извергнуть все вон и все испортить, дом-дворец потряс нечеловеческий вопль.
Юлия Смола уронила медную чашу на пол ванной.
Глава 19
Колыбельная
Вопль поверг Катю и Мещерского в шок, эхом отозвался под сводами вестибюля – крик ужаса и горя. А женщина кричала уже в истерике: МЕРТВЫЙ! УБИЛИ! РЕБЕНКА УБИЛИ!
Грохнули, распахнувшись, белые двери, из банкетного зала вылетел Феликс Санин, а за ним полковник Гущин. Оба бросились к лестнице на второй этаж. Катя и Мещерский ринулись следом.
На втором этаже тоже хлопали двери, раздавались тревожные испуганные голоса. По коридору в сторону детской неуклюже бежала Капитолина.
Но Феликс опередил всех, он пронесся по коридору и ворвался в детскую. Гущин едва поспел за ним. Катя вбежала следом.
То, что она увидела, повергло ее в шок.
Седая женщина в форме горничной обернула к ворвавшимся в детскую бледное, искаженное гримасой страха лицо, указывая пальцем в сторону детской кровати под голубым балдахином с золотыми лилиями. На такой кровати в сказках спали маленькие принцы. Рядом с кроватью валялась подушка с кружевами. Голубое атласное одеяльце сбилось на сторону.
В кроватке лежал ребенок – маленький мальчик в белой пижамке. Что-то неестественное было в его позе – пугающе безвольное, бессильное, обмякшее, словно из маленького тела вышла вся энергия, словно душа покинула маленькую оболочку и улетела прочь.
Голова малыша повернута набок, личико синюшное, одутловатое. Глаза закрыты, ручки раскинуты, светлые волосенки разметались по подушке.
Феликс с криком бросился к сыну. Но Гущин удержал его. В детской воцарилась мертвая тишина. Лишь седая горничная, потерявшая голос после вопля, потрясшего дом-дворец, судорожно тыкала пальцем в кроватку, в подушку на полу. Язык не повиновался ей, вместе со словами из горла вылетали какое-то бульканье, кашель:
– Уб-б-били… я вхожу, а на нем… подушка на нем… задавили п-п-подушкой.
Гущин подошел к кроватке.
– П-подушка на нем лежала, – всхлипывала горничная. – Я пришла его будить, а он мертвый… п-подушкой з-задавили…
Гущин коснулся крохотной ручки малыша, пытаясь нащупать пульс.
– Сынок… Аякс. – Феликс медленно подошел к кроватке.
Катя глянула на Гущина, на Феликса – в их лица, серые как пепел.
Маленькое бездыханное тело.
Как волна накатила – черная, душная, страшная. Катя сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
Ребенка убили…
Гущин коснулся шеи малыша за ухом. В тот момент Катя не поняла, что он так неуклюже ищет сонную артерию. Внезапно он обернулся, как раненый медведь, его глаза впились в Катю, и он хрипло прошептал, словно боясь что-то спугнуть, что-то чрезвычайно важное:
– Пудреница есть?
Эта нелепая фраза повергла Катю в ужас – ей померещилось, что Гущин спятил.
– Зеркало, – прошептал он.
И тут только до нее дошло. Она начала лихорадочно рыться в сумке, вырвала из хаоса пудреницу с зеркалом, открыла трясущимися руками и протянула Гущину. Тот взял осторожно, как драгоценность, наклонился над маленьким Аяксом и почти прижал зеркало к его посинелым губам.
В следующую минуту он уже срывал с себя пиджак. Он действовал как безумный – они все впали в ступор.
Гущин сгреб малыша в охапку, укутал в свой пиджак.
– Дышит! – крикнул он хрипло и с ребенком на руках бросился вон из спальни.
– Катя, сторожи детскую! – крикнул он уже из коридора. – Никого сюда не пускай!
Он как смерч пронесся по коридору, буквально отшвыривая своим массивным корпусом всех, кто загораживал дорогу. Сверзся по лестнице вниз, крепко прижимая к себе закутанного в пиджак мальчика. Феликс бежал за ним, что-то кричал, спотыкался.
Гущин выскочил по двор, ринулся к полицейским машинам, навстречу бежали оперативники.
– В Истру, быстрее, в реанимацию! – рявкнул он, передавая ребенка с рук на руки сотруднику Истринского розыска. – Врубай сирену! Скорее в реанимацию, в больницу! Если что, звоните в МЧС, вертолет… нет, с ними не договоришься… Я сейчас нашим в ГАИ, вертолет вызовем, если надо в больницу в Москву! Он еще жив!
Оперативник схватил ребенка, сел в гущинский внедорожник – шофер газанул с места, врубил сирену.
Во вторую машину сели оперативник и Феликс, кричавший, что он не оставит сына.
