– Я хочу видеть свидетельство о рождении Аякса и документы насчет ЭКО, – сказал Гущин. – Не знаю, что там у вас – договор или соглашение. Но мне нужно видеть все эти документы.
– Хорошо, я их найду и покажу вам, – безучастно ответил Феликс.
Глава 34
О чудовищах
– Сереж, ты не замечаешь ничего странного?
Катя спросила это, чтобы прервать молчание, в которое погрузился Мещерский, выслушав новость о результатах ДНК и установлении биологического отцовства. Она, как и предполагала, нашла его в библиотеке. Сергей читал предпоследний из дневников путешественника Вяземского, но, увидев Катю, сразу отложил его.
Узнав новости, он мысленно вернулся в прошлую ночь, вспомнил, как бухнулся в воду, увидев самоубийцу, как плыл, загребая руками, как нырял и нырял, стараясь найти Гарика в черной непроглядной воде.
Теперь можно сложить два и два: когда у малыша ночью была остановка сердца, Феликс прислал брату то sms. Отец – отцу. И Гарик сел в лодку и оттолкнулся от берега. Хотел уплыть от всего.
– Между Феликсом и его братом? – спросил он. – Нет. За те дни, что я здесь находился, они при мне практически не контактировали, не разговаривали.
– Я не о них, – сказала Катя. – Я спрашиваю о другом.
– О чем?
– О картинах Юлиуса фон Клевера. Ты не замечаешь ничего странного?
– Странного в чем?
Катя закусила губу. Она пыталась четко сформулировать вопрос, но ей это никак не удавалось.
– Чувство потерянности… нет, растерянности, – она решила, что с вопросом ничего не получится, а лучше вот так – на пальцах. – Когда я смотрю на них. И даже больше – отсутствие…
– Отсутствие чего? – Мещерский уставился на нее с недоумением.
По его лицу она поняла – нет, не объяснить ему. Он этого не ощущает, не чувствует. Не станешь же распространяться – мол, глюки, видения. И никакие это вовсе не видения… А словно бы эхо… Эхо эха… Чего?
Отсутствие присутствия…
Но она и эту фразу не произнесла. Сказала лишь:
– Отсутствие самоконтроля на какой-то миг. Головокружение, слабость.
– Да ты прозрачная вся стала, – заметил Мещерский. – С этими нашими делами в деревне Топь. У тебя на лице – одни глаза. Не ешь ничего, в Мытищи моталась, не спишь.
– Сереж, я в норме. Просто когда я смотрю на этот «Пейзаж с чудовищем», я как-то теряюсь.
– Жуткие картины, – Мещерский поежился. – Тебя беспокоит то, что их тема – детоубийство – совпадает с реалиями происходящего здесь.
– Да, но не только это, – Катя снова строила фразы очень тщательно. – Я вот подумала: этот художник Юлиус фон Клевер, ты ведь рассказывал мне, что он уничтожил четвертую картину, где эта тварь терзает ребенка, и хотел уничтожить остальные. Но ему помешали, а четвертую картину Феликс потом обнаружил под слоем грунта и велел восстановить. Я вот все думаю: почему Юлиус фон Клевер хотел это сделать? Почему уничтожил свое произведение?
– Я слышал только, что он сделал это в припадке то ли горячки, то ли истерии. Мало ли, Катя. Это ведь художники. Ван Гог в припадке ухо себе отрезал. Художники – люди эмоциональные.
– Пейзаж – это ведь картины с натуры. Художник пишет то, что видит – ландшафт, дом, виллу.
– Вряд ли это подходит к фон Клеверу. Он написал эти картины спустя тридцать лет после событий на вилле Геката. И, как я слышал, писал он их в Вене, а не в Риме. Так что этот пейзаж скорее не картина с натуры, а иллюстрация к происшедшему. Как его иллюстрация «Лесной царь» к балладе Гете.
– Они ведь немцы были, да? – неожиданно спросила Катя.
– Кто?
– Эта пара – муж и жена Кхевенхюллер?
– Австрийцы. Я, кстати, смотрел в Интернете. Замок Ландскрон существует, и семья Кхевенхюллер действительно им когда-то владела. Но больше сведений никаких нет.
– На четвертой картине, той, что фон Клевер уничтожил, это существо… это ведь не мертвец, вставший из могилы, и не демон, и не зверь… Если на первой картине, там, где оно лишь наблюдает за виллой, у него звериные черты, то здесь… Сереж, ты видел глаза этой твари?
– Это образ, опять же символический, как и Лесной царь, образ Чудовища, – пояснил Мещерский. – Я думаю, что эти полотна – иллюстрация к подсознанию самого фон Клевера, к его восприятию истории об убийстве и детоубийстве на вилле Геката. Эти люди – муж и жена Кхевенхюллер – из корысти убили своего воспитанника, фактически приемного сына. И потом, согласно материалам суда, жена во время спиритического сеанса зверски убила и своего родного младенца. И несла какой-то бред о том, что это ее кузен-воспитанник, мертвый и хищный, разорвал ребенка на куски. Разве эти люди не чудовища? Для фон Клевера эти картины – как матрица его подсознания, на которое спроецировалась вся эта кровавая трагедия.
– Матрица подсознания? – спросила Катя. – А, ну да… наверное, ты прав. Что-то здесь душно, – сказала она. – Сереж, пойдем на воздух, к реке.
Они вышли из дома, обогнули фасад и направились к пляжу, точнее, к причалу, к месту, с которого началось спасение утопающего.
К своему удивлению, они обнаружили возле причала полковника Гущина. Он покинул дом-дворец через другой вход, расположенный под террасой, и теперь мрачно разглядывал лодки.
Катя и Мещерский подошли.
– Ну что, Федор Матвеевич? – спросила Катя.
– Два отца – приплыли, называется. – Гущин посмотрел на воду, на вечернее небо, на луну – бледный полуобморочный шарик, что висел, точно пришитый к клочку чистого неба среди пепельных дождевых облаков. – Два отца. Дворец. Слуги. А ребенка не уберегли, мать их… Оба папаши вне себя от отеческой любви. Один сутки в больнице бдит, второй руки на себя накладывает, боясь потерять. И ни хрена оба не знают насчет убийцы. И никого не подозревают. Идиллия, мать их…
– А что Феликс вам сказал насчет мытищинских событий? Насчет убийства матери своей горничной?
– Ничего. Тон рассеянно-сочувственный и очень осторожный. Себя этаким благодетелем выставляет – мол, помог семье Софьи Волковой, взял их всех под свое крыло. А когда я вопросы стал задавать, прикинулся непонимающим.
– Может, он и правда не понимает вас? – спросил Мещерский.
Гущин лишь искоса глянул на него.
– Возможно, это Гарику мстили, – не отступал Мещерский.
– Феликс утверждает, что о тайне отцовства никто не знал. Кроме…
– Кроме?
– Горничной Веры Бобылевой.
– А, ясно. – Мещерский махнул рукой. – Секрет Полишинеля. Она племяннице Валентине могла сказать. И домоправительнице – женщины о таких делах обожают сплетничать. И за деньги могла информацию продать.
– Кому?
