К полудню ему это удалось. Он планировал переговорить с Феликсом и сегодня же покинуть деревню Топь.
Дом-дворец – тихий, опустелый – отходил от событий минувших дней с трудом.
Утро снова выдалось солнечным и ясным, и через окна библиотеки потоком вливалось этакое золотистое умиротворение света, тепла и покоя. Дом-дворец снова «звучал», позволяя своим гостям и хозяевам «слышать» себя. Голоса, где-то зазвонил мобильный, тема рингтона – вальс Верди, опять голоса – неразличимые, но оживленные, гул – включили пылесос, быстрые шаги по коридору мимо двери, птичий щебет за открытым окном…
Мещерский испытывал то же, что и Катя, – усталость, но и некую расслабленность. Однако не мог не думать обо всех тех событиях, свидетелем и участником которых стал, не мог не думать о маленьком Аяксе, об ужасном Иване Фонареве, о храброй и отважной Кате…
Ах, Катя, Катя… Как же это я поддался вчера на уговоры, отпустил тебя одну на поиски… Пока бестолково и заполошно метался по комнатам и коридорам дома-дворца, где все его обитатели тоже метались, горланили и искали пропавшего мальчика, Катя – прекрасная, храбрая, словно рыцарь в дальнем походе, – вступила в борьбу с Чудовищем.
И надо же, в тот момент ей подвернулся Феликс. Помог, погеройствовал. Совершил поступок – спас ребенка. А он, Сергей Мещерский, не сделал ничего. Мещерскому было обидно до крайности. В тот момент там, в сторожке рядом с Катей, должен был оказаться он, а не какой-то шоумен-раздолбай. Мещерский завидовал Феликсу, хотя… Как ему можно было завидовать, когда его ребенок – пусть и не сын, но все равно ЕГО РЕБЕНОК – лежал в коме и не приходил в себя?
Но так уж устроена человеческая натура – зависть порой выбирает странные окольные пути.
И когда Мещерский, окончив свою работу для банка по дневникам своего предка-путешественника, отправился на розыски Феликса, ничего, кроме зависти и легкой досады, он не чувствовал.
Он покинул библиотеку, прихватив ноутбук с заключением, которое хотел показать Феликсу. Проходя мимо галереи, услышал доносящиеся оттуда голоса.
В галерее кипела работа. Гарик Тролль вместе с горничной Верой Бобылевой аккуратно снимали со стены и упаковывали картины Юлиуса фон Клевера. Когда Мещерский заглянул в галерею, на стене осталось висеть всего одно полотно «Пейзажа с чудовищем» – то, где на первом плане белый павлин.
В галерею были принесены стремянка и стулья, на стульях стояли большие картонные коробки с пенопластом и упаковочным материалом – их, видно, достали из кладовой на третьем этаже. Изуродованное Фонаревым полотно уже покоилось в одной из коробок. Гарик Тролль и горничная Вера только что сняли еще одну картину и укладывали в свободную коробку. Мещерский понял, что «Пейзаж с чудовищем» готовят к реставрации, а до этого просто хотят убрать с глаз долой, чтобы порезанный холст не зиял на стене, пугая зрителей.
Возле Гарика крутилась Юлия Смола. Она что-то тихо и потерянно спрашивала у него – Мещерский не расслышал. ГарГарик, взъерошенный и вялый, взирал на нее хмуро и бурчал себе под нос – тоже нечленораздельное. Либо «отстань», либо «потом». У этой парочки дело явно не клеилось. А горничная Вера тактично старалась делать вид, что ее все это совсем не касается.
Мещерский не стал им мешать. Он помнил, что к Феликсу у него, помимо разговора о дневниках, будет и еще одно предложение – идея банкира Данилевского по этим картинам.
Чертовы картины…
Что вообще Катя имела в виду, постоянно упоминая их в связи с…
Мещерский закрыл дверь галереи и прошел сквозь анфиладу залов в поисках Феликса.
Ни души.
В вестибюле гудел мощный пылесос.
Горничная Валентина – племянница Веры и дочь убитой неизвестно кем Софьи Волковой – коренастая, сильная, облаченная в джинсовый комбинезон и клетчатую рубашку, ловко управлялась с огромным немецким моющим пылесосом, очищая паром плитку сумрачного, пустынного вестибюля.
– Я Санина ищу, где он может быть, не знаете? – спросил ее Мещерский, стараясь перекричать гул пылесоса.
– Игорь Георгиевич в галерее. Они с тетей Верой…
– Я не про Гарика. Его я видел и тетю вашу тоже. Где Феликс?
– Феликс Георгиевич у себя в апартаментах. Я ему туда лекарство относила, он не вставал еще.
– Лекарство?
– У него рано утром был сердечный приступ, – сказала горничная Валентина. – Он в такие дни много лежит.
Мещерский ринулся через вестибюль к лестнице на второй этаж. Быстро поднялся, прошел по коридору.
Дверь в маленькую гостиную Феликса перед его спальней была открыта. Можно было увидеть распахнутую дверь в спальню и неубранную кровать. Сам Феликс – бледный, в халате на голое тело – сидел в кресле. На столике перед ним был сервирован чай. В маленьком будуаре сильно пахло лекарствами. Такой запах дают нитроспреи быстрого действия, используемые сердечниками.
– Феликс, доброе утро… вы… я от горничной узнал…
– Сердце прихватило. – Феликс посмотрел на Мещерского. – Да ничего, пустяки. Вы проходите, Сергей. Хотите чаю?
– Чувствуете себя как? – спросил Мещерский, садясь в кресло напротив.
– Нормально. Только придется отлежаться сегодня. Хотел в больницу ехать к сыну. Но… Гарик поедет к четырем – у врачей пересменок в этот час, можно будет поговорить, узнать, а то по телефону все очень лаконично.
Феликс налил в чашку для Мещерского янтарного чаю. Фарфор чайного сервиза – китайский, антикварный, начала двадцатого века.
Мещерский тут же растерял все свои взлелеянные с утра в отношении Феликса чувства – и зависть улетучилась как дым, и досада. Грузный шоумен – небритый, расхристанный, пропахший лекарствами… Кошмар последних дней не прошел для него даром.
– Я хочу отчитаться о сделанном, – сказал Мещерский и начал отчитываться.
Феликс слушал его без особого интереса. Видно было, что думает совсем о другом.
– Банк купит наследие Вяземского, – подытожил Мещерский. – С официальной экспертизой на подлинность никаких проблем. Все чисто и так. Цену запрашивайте сами.
Феликс кивнул.
– У банка еще к вам одно предложение, – продолжил Мещерский.
И изложил то, что банкир Данилевский говорил ему насчет картин Юлиуса фон Клевера.
Феликс молча слушал.
– Одна картина сильно пострадала, потребует реставрации, но три другие в порядке, – говорил Мещерский. – Покупатель может взять реставрацию на себя, если поднажать и если он так заинтересован в полотнах. Нужно лишь ваше принципиальное согласие на продажу.
– Я продам сейчас что угодно и кому угодно, – сказал Феликс. – Вы же видите, в каком я положении. Но я все думаю…
– О чем?
– Зачем он изрезал картину? Я про Ваньку Фонарева. Я никогда не замечал, что он ими интересуется или смотрит на них как-то особенно.
