Но хотя последние на этом «празднике непослушания» были, что называется, сбоку припека, им удалось извлечь немалые политические дивиденды из организованного не ими мероприятия. Националисты ассоциировали себя с выступлением на Манежной и успешно создали впечатление, что именно они выступили его закоперщиком. По горячим следам «восстания Спартака» сформировалось представление о русских националистах как мощной уличной силе. Без обиняков скажу, что это был чистой воды миф. Однако миф успешный, то есть обладающий убедительностью. И убедил он как либералов, так и власть.
В воспаленном испугом сознании последней вырисовывалась апокалипсическая картинка. Вот хитроумные либералы, питающиеся и направляемые «мировой закулисой». У них есть мозги, деньги, массмедиа, связи, влияние. Но нет ударной уличной массовки.
А вот безмозглая, но воинственная масса русских националистов, которую хлебом не корми, а дай подраться – «за расу, и за Одина, и за рабочий класс». И – о ужас! – эти две силы начали объединяться. Во вновь образованном тандеме националистам отводилась роль наконечника копья, тарана, который пробьет кремлевские стены.
Понимаю, что у многих читателей это описание вызовет сардоническую ухмылку, а то и смех. Но я могу абсолютно уверенно утверждать, что для ряда людей в Москве, наделенных властью и доступом к информации, эта фантасмагорическая картинка обладала убедительной силой реальности. (Это, кстати, и есть главный критерий дееспособности мифа: убеждает он в своей реальности или же нет.)
Несколько забегая вперед, скажу, что миф о русском национализме как главной силе уличного протеста вполне может оказаться самосбывающимся пророчеством. До пяти тысяч русских националистов приняло участие в войне на востоке Украины – в Донецкой и Луганской областях. В Россию они вернулись, приобретя военный опыт, закалку и став частью боевого содружества. Соответственно, в случае политического кризиса эти люди могут с успехом участвовать в уличном протесте.
Однако в 2011–2012 гг. русский национализм не обладал подобным потенциалом. А его мобилизационные возможности выглядели откровенно убогими. В чем можно был легко убедиться, оценив численность русских националистических колонн в ходе массовых манифестаций зимы 2011-12 г.: maximum maximorum 2–3 тыс. человек русских националистов на несколько десятков тысяч либеральных хипстеров.
Часть русских националистов была готова к уличному конфликту и даже заряжена на него. Равно как и национал-большевики Лимонова. Но, как известно, бодливой корове бог рогов не дает. Верхушка оппозиции избегала даже намека на решительные действия, а сами по себе националисты и национал-большевики спровоцировать что-нибудь подобное не могли или не решались.
Так или иначе, объединение различных идеологических сегментов оппозиции и перспектива координации их действий выглядели для Кремля политической угрозой. Купировать это можно было, расколов хрупкое и условное единство. И здесь на помощь власти пришло неожиданное обстоятельство – так называемый «панк-молебен» группы «Пусси Райот» в храме Христа Спасителя в Москве 21 февраля 2012 г.
При ретроспективном анализе динамики, воспоследовавшей «молебну», легко обнаружить, что событие, не тянувшее на больше, чем хулиганская выходка, было умело использовано властью в двух видах: во-первых, чтобы вбить клин между либеральной и националистической группами оппозиции; во-вторых, чтобы перекоммутировать общенациональную повестку.
Хорошо известно, что для русских националистов православие служит одним из краеугольных камней русской идентичности, в то время как неотъемлемой частью либерального символа веры выступают презумпция свободы слова и скептическое отношение к религии и церкви. Схематично либералы оказались на стороне «Пусси Райот», а националисты – против.
Усилиями пропагандистской машины этот, честно признаем, малозначительный эпизод был раздут до масштабов чуть ли не общенациональной катастрофы (причем вопреки воле и намерению Русской православной церкви), а напряжение в обществе искусственно поддерживалось длительное время. Самоопределение различных политических групп по отношению к этому событию поляризовало их позиции, подрывая взаимопонимание и взаимодействие в рамках оппозиции.
Повестка дня – это те проблемы, которые находятся в центре общественного внимания. Протесты оппозиции против нечестных и фальсифицированных парламентских выборов с конца 2011 г. стали центральным пунктом повестки, невзирая на отношение к ним. Сложилась парадоксальная ситуация, когда критика организаторов и лозунгов протестов подпитывала их информационно, ибо привлекала внимание.
В таких случаях в медиаманипулировании используется способ вытеснения невыгодной (власти или владельцам СМИ) повестки через создание новой проблемы, встречающей эмоциональный отклик общества и переключающей его внимание. (Здесь стоит напомнить, что пропускная способность человеческой психики ограниченна и люди могут сосредоточить свое внимание не более чем на пяти-семи темах, а чаще всего – лишь на четырех-пяти.) Вот история «Пусси Райот», точнее последовавшие за ней события, как раз может служить ярким примером вытеснения нежелательной для Кремля повестки – желательной
[64].
Описанные выше вещи еще могут называться политическими технологиями. Однако после 6 мая 2012 г. власть стала явственно переходить к открытой репрессивной политике. В советских учебниках истории подобный процесс весьма точно именовался «наступлением реакции после поражения революции».
Эта репрессивная политика включала четыре основных элемента: 1) индивидуальные репрессии в отношении наиболее опасных и воинственных с точки зрения власти оппозиционных лидеров; 2) групповые репрессии против рядовых активистов оппозиции и потенциально нелояльных; 3) организационно-административные репрессии в отношении «опасных» НКО; 4) ужесточение регулирования Интернета и социальных сетей. Вкратце охарактеризую три первых пункта. О четвертом – ограничении Интернета и социальных медиа – речь пойдет в последней главе.
Стремление лишить оппозицию решительных вождей – классическая контрреволюционная тактика. Ведь для успеха (впрочем, неудачи тоже) революционной динамики ключевое значение имеет субъективный фактор, включая индивидуальный психологический профиль революционных вождей.
Хотя в России 2011–2012 гг. с этим – революционными вождями – дело обстояло просто отвратительно, среди оппозиционных лидеров были, по крайней мере, два человека, рассматривавшихся властью как потенциальные смутьяны-вожаки.
Это претендовавший на наследование революционному марксизму – в идеологии, фразе и в действиях – лидер «Левого фронта» Сергей Удальцов, а также кумир «офисного планктона» и столичных хипстеров Алексей Навальный. (Напомню, что именно Навальный на митинге 5 декабря 2011 г. призвал его участников «прогуляться» по центру Москвы, то есть фактически дал старт революции.) На Ленина и Троцкого они, конечно, не тянули, но, как говорится, за неимением гербовой бумаги можно писать на простой. Более радикальных лидеров среди оппозиционеров просто не было. (Эдуард Лимонов после провала призыва не переносить митинг 10 декабря 2011 г. с Триумфальной площади на Манежную фактически отстранился от участия в совместной оппозиционной деятельности, предпочтя роль критически настроенного к оппозиции колумниста.)
