Памяти Дэвида Ноббса
[1]
, указавшего мне путь
– Это наследственное, понимаете? Безумные, как шляпники, помешанные, чокнутые – все до единого. Потому что, видите ли, Майкл, наступает такой момент… – Он подался вперед и ткнул шприцем в его сторону. – …наступает такой момент, когда алчность и безумие уже практически неразличимы. Можно сказать, что это одно и то же. И приходит еще один момент, когда готовность мириться с алчностью, сосуществовать с нею и даже способствовать ей тоже превращается в безумие.
[2]
Джонатан Коу. «Какое надувательство!» (1994)
Черная башня
Другая половина нашей планеты окутана тенью и мраком.
Тони Блэр, речь в конгрессе США 17 июля 2003 г.
1
Башня, черная, круглая и блестящая, вздымалась в небо, в шиферного оттенка небо позднего октября. Топая по пустоши в ту сторону, где за тучами пряталось солнце, Рэйчел с братом видели башню в обрамлении двух деревянных скелетов – ясеней, утративших листву. Под деревьями обнаружилась скамейка, откуда Беверли был как на ладони: крест-накрест пересекающиеся цепочки домов, а над ними – серовато-кремовые, в тон, шпили монументального кафедрального собора.
Николас плюхнулся на скамейку. Но не Рэйчел, в ту пору шестилетняя, восемью годами младше брата, – ей не терпелось подбежать к черной громадине, приблизиться к ней вплотную. Оставив брата отдыхать, она пошлепала по изрытой коровьими копытами грязи к подножию башни, а подойдя, прижала руки к блестящей черной кладке. Не отрывая ладоней от стены, Рэйчел задрала голову, поражаясь огромности башни, ее идеальной округлости, и ей чудилось, что башня опрокидывается назад, в хмурое низкое небо, в котором с протяжными криками нарезала круги стая грачей.
– Что здесь раньше было? – спросила она брата, когда тот подошел к ней.
Николас пожал плечами:
– Кто его знает. Может, мельница.
– Давай заберемся внутрь.
– Все входы заложены кирпичом.
Башню опоясывала деревянная скамья, Николас сел, и Рэйчел устроилась рядом, вглядываясь в его бледно-голубые непроницаемые глаза, и, несмотря на всю их холодность, она думала, как же ей повезло, как посчастливилось, что у нее такой брат, красивый и умный. Она наде ялась, что со временем и ее волосы приобретут такой же светлый оттенок, губы – ту же идеальную форму, а кожа – бархатистую гладкость. Рэйчел прижалась к его плечу, но не слишком тесно. Быть надоедливой сестренкой-плаксой ей не хотелось, а еще она не хотела, чтобы Николас с чрезмерной ясностью осознал: в этом чужом и незнакомом городе без брата ей было бы совсем невмоготу.
– Что, замерзла? – Николас глянул на нее сверху вниз.
– Немножко. – Рэйчел чуть-чуть отодвинулась. – Интересно, у них там тепло?
– Конечно. Зачем ехать в отпуск туда, где холодно.
– Жалко, нас не взяли. – Рэйчел вздохнула.
– Не взяли – значит, не взяли. И хватит об этом.
Оба помолчали, и каждый в который раз тщился понять, по какой такой загадочной причине родители уехали без них, да еще в каникулы. Холод давал о себе знать, и Николас вскочил:
– Подъем. Иначе церкви нам не видать, скоро стемнеет.
– Не церкви, а собора, – поправила Рэйчел.
– Что собор, что старая большая церковь, разницы никакой.
Он быстро зашагал по тропе, ведущей к главной дороге; Рэйчел приходилось бежать, чтобы не отстать, но вскоре они сбавили темп, завидев двух человек, двигавшихся навстречу. Один в инвалидной коляске, точнее, одна – на вид старая-престарая, закутанная в шерстяные одеяла, оберегающие от предвечернего морозца. Лица ее они не видели: голова устало клонилась на грудь, шелковый платок сползал на глаза. Приглядевшись, дети поняли, что старуха крепко спит. Коляску по ухабистой тропе толкал молодой парень в кожаных байкерских штанах и куртке, толкал одной рукой, левую, нагруженную чем-то, он держал на отлете. Что он нес, издалека было не разобрать, но по мере приближения этих двоих «поноска» мало-помалу принимала очертания – и дети вытаращили глаза, – очертания птицы. Догадка внезапно и эффектно подтвердилась, когда «поноска» расправила впечатляющего размаха крылья и медленно ими захлопала – черный силуэт на фоне серого неба, скорее гибридный мифический зверь, нежели настоящая птица; во всяком случае, Рэйчел прежде ничего подобного не видывала.
Николас стоял не шевелясь, Рэйчел крепко стиснула его руку и с облегчением ощутила слабое ответное пожатие, его голая ладонь холодила ее ладошку даже сквозь толстые колючие варежки. Они растерянно смотрели, как парень в мотоциклетной коже ставит на тормоз кресло и что-то говорит птице, в ответ та послушно перелетает с его руки на подлокотник кресла. Высвободив таким образом обе руки, парень сперва позаботился о своей подопечной – поправил одеяла и понадежнее укутал старушку. А потом занялся птицей.
Рэйчел робко подалась вперед, пытаясь увлечь за собой брата.
– Ты куда? – одернул ее Николас.
– Нам ведь надо идти дальше, правда?
– Надо. Но, по-моему, лучше переждать.
Парень достал длинную бечеву с грузилом и медленными, размашистыми движениями принялся раскручивать ее над головой. Главная дорога была пуста, и стояла такая тишина, что дети отчетливо слышали мерное, с оттяжкой, всжж бечевы, рассекающей воздух. Они даже слышали хлопанье крыльев пустельги (теперь они не сомневались, это пустельга), когда птица взлетала, с убийственной меткостью нацеливаясь на мясо, привязанное к концу веревки, но, однако, всякий раз промахивалась, потому что парень уводил добычу у нее из-под носа, демонстрируя чудеса ловкости и быстроту реакции. Упустив мясо, птица падала вниз, почти до самой земли, и, перевернувшись, снова резко набирала высоту, а исчерпав длину своей параболы, зависала в небе на краткий миг и опять с нечеловеческой скоростью и неумолимостью снаряда падала вниз к заветному угощению – лишь затем, чтобы кусок снова в самый последний миг просвистел мимо ее хищного клюва.
После того как этот забавный ритуал повторился несколько раз, Николас с Рэйчел начали потихоньку продвигаться вперед. Парень не двигался с места, размахивая приманкой над головой, и дети благоразумно сошли с тропы, чтобы не попасть под траекторию бечевы. Но сокольничему этого показалось мало. Ни на секунду не отрывая глаз от птицы, он крикнул громко, угрожающе:
