– Бабушка… – подал голос Сашенька. – Ты ведь говоришь, что видела самого этого… Волкодлака.
– Было, было, – вздохнула старуха. – Мамка меня в деревню, что за лесом, отправила. Велела идти по окружной дороге. А мне годков было тринадцать. Лето было, как сейчас тот день помню. Утро такое ясное, такое солнечное, что кажется, никакой нечисти не пробиться через этот свет. Я и решила путь срезать. Лень мне было идти два часа по окружной, когда можно сквозь лесок за половину времени туда-обратно обернуться… ну вот и пошла. Палку еще с собой для храбрости взяла, рогатину… В лесу хорошо, шмели жужжат, малина растет, ветки хрустят под ногами. Мне сначала было не по себе – мерещилось, что наблюдает кто-то за мною, будто бы даже шаги за спиною слышала, а как обернусь – пусто там. Но потом успокоилась. Напевала что-то под нос, травинки на ходу срывала, у куста лесной малины остановилась и объела ягоды. И даже мысль в голову пришла – может быть, и неправда это все, про Волкодлака лесного… И вдруг вышла я на такую красивую полянку – даже и не знала, что в лесу нашем такая невиданная красота есть. Березки вокруг и небольшой пруд. Проточный, тиной не зарос. И вода такая прозрачная, зеленоватая. Я подошла, лицо умыла – ледяная вода, как манна небесная. Даже подумала – а что если окунуться. Но от пруда веяло каким-то холодом неземным. Как будто это дом утопленниц-русалок. Про русалок в нашей деревне сказки ходили. Что все утопшие юные девицы собираются вместе в одном пруду и поют о скорбной своей доле. И очень они злятся на всех живых – что те как ни в чем не бывало на солнышке греются, пока они, с раздутыми синими лицами, плещутся в тине. И если только живой в их вотчину забредет, они сговариваются и начинают песнями его звать. Особенно часто это происходит в июньские ночи. Все в деревне знают, что в июне негоже одному по полям и лесам шастать. Даже дни есть особенные – Русалии называются. Голоса у них тонкие, как хрустальные колокольчики… Как будто бы на душей твоей, как на арфе волшебной играют. И пока они вот так поют, всем кажется, что они – бледные красавицы в белых мокрых платьях. Волосы распущены, на голове у каждой – венок из кувшинок. Так и хочется поближе подойти, сердце от красоты невиданной замирает. Но если подойдешь – русалка из воды выпрыгнет, за волосы тебя схватит и утянет на дно. И последним, что ты увидишь, будет ее настоящее лицо – посиневшее, раздувшееся, глаза рыбы выели, к щеке рак прицепился и доедает гнилую плоть… От этих мыслей холодок меня пробрал, решила я убираться оттуда подобру-поздорову. И вдруг с другой стороны к озеру подошел кто-то. Я подслеповатая, сразу и не поняла. Вроде зверь какой-то, напиться пришел. А потом пригляделась – да, зверь, шерстью весь покрыт, лапы волчьи, сильные, серый пушистый хвост. А лицо – человеческое. У меня от ужаса – душа в пятки. Сердце заколотилось так, слезы по щекам покатились. А зверь к озеру наклонился и спокойно воду лакает. Не заметил меня. А я тихонечко отошла, на тропинку вышла и понеслась домой. Мне все казалось, за мной бежит кто-то, да так ни разу и не обернулась.
Сказка о человеке-волке была частью их детства. Этот сюжет никогда не надоедал, и в нем даже был своеобразный мрачноватый уют. Забраться с головой под одеяло и в тысячный раз попросить: «Ба, а теперь о Волкодлаке расскажи!»
Бабушка умерла, когда Саше еще десяти лет не было.
В деревню они больше не ездили – первые несколько лет скучали, вспоминали, какие там были ароматные разнотравные луга, какой темный речной песок, в котором можно было найти камни «чертовы пальцы», какая березовая роща, богатая на грибы, как здорово мчаться по пыльной дороге на стареньком велосипеде, как шелестел вдали лес и как сладко было этого леса бояться. Но постепенно воспоминания покрылись толстым слоем пыли, утеряли эмоциональную яркость и продолжали существовать только в виде сухих фактов. Да, была деревня. Лес. Разнотравье. Чертовы пальцы. Мясистые подберезовики, из которых получается пахучий суп.
Саше было уже четырнадцать, когда он однажды Татьяне странное рассказал.
– Танечка, я бабку нашу видел.
– Какую бабку? – Она даже не сразу поняла, о чем речь.
– У тебя много бабушек? – поддразнил брат, – Нашу, покойницу.
– Приснилась что ли?
– Если бы, – вздохнул Саша. – То есть сначала она приснилась. Такой сон живой был. Улыбалась мне. Я решил, что это потому, что мы давно на могиле ее не были. На следующий день нарвал ромашек, сел на велосипед и до кладбища доехал… Могилка бабкина заросла так. Я сорняки выдернул, тряпку какую-то нашел, крест протер. Ромашки положил. Уже дело к вечеру было, я собрался уходить. Иду по тропке между могил, и вдруг меня окликает кто-то: «Саша!» Я обернулся – стоит. Бабушка. Я ее сразу узнал. Странно она выглядела – строгая такая, не улыбается. Платок туго повязан, платье темное, длинное. Потом вспомнил, что хоронили ее в платье таком. В сундуках ее нашли, а при жизни и не носила его никогда. Я остановился как вкопанный. Ответил ей тихонечко: «Бабушка, что же ты?» А она так смотрит укоризненно и головой качает: «Эх, Саша-Саша, скучаю я по тебе, да скоро ведь свидимся… Ты уж ко мне, внучек, не торопись!» А потом лицо ее изменилось, она бросилась вперед, перепрыгнула через две могилы разом, откуда в старухе такая прыть. Остановилась прямо передо мною, да в лицо мне гнилью дышит. И говорит так странно – не размыкая губ, как чревовещатели. «Не ходи в лес к волкам! – говорила, – Не ходи в лес к волкам, не ходи в лес к волкам!» И руки ко мне тянет. Тут уж я пришел в себя и наутек пустился. А за спиной так голос ее и звучал: «Не ходи в лес к волкам!»
Саша рос нежным и впечатлительным. Это осуждалось обществом – ведь «мальчики не плачут». Пока он был жив, Татьяна ходила «заземленная». Нельзя ей было витать в небесах и смаковать тонкости внутренних состояний – она одна несла ответственность за брата, без нее Сашенька пропал бы. Сколько раз она отбивала его из намечающихся уличных драк, сколько раз утешала, вытягивала, успокаивала. Таня была его ангелом-хранителем. Но все-таки однажды упустила.
Сашенька – нервный, чуткий, ранимый, словно совсем без кожи.
Когда это началось? С мертвой бабушки, якобы подошедшей к нему, чтобы о чем-то предупредить? Или когда он сказал: «Таня, я решил нашу любимую детскую сказку о Волкодлаке в блокнот записать! Может быть, когда-нибудь книгу издадим!» Или когда он похудел, почернел и осунулся и долго не рассказывал, в чем дело, и Таня с ума сходила, и даже подозревала наркотики, а потом брат признался, что каждую ночь видит во сне себя волком. Что судьба такая у него – волком стать. Или когда он стал много времени проводить в лесу. Уйдет утром, вернется к ужину. Что он там делает, где бродит? Или когда Таня разбирала его грязные вещи и нашла в углу скомканные джинсы в пятнах крови, к которым какие-то перья прилипли. Она спросила, в чем дело, а Саша отмахнулся – просто ногу поранил в лесу, за ветку неудачно зацепился. Но она потом специально обратила внимания – никаких заживающих ран на его теле не было.
Могла ли она все это остановить? Татьяна потом часами об этом думала, варилась в чувстве вины. Не в одночасье же все случилось. Сашино безумие вызревало годами. Наливалось соком и цветом как ядовитая волчья ягода.
