Брату кошмары снились. Он метался по кровати, скулил и даже выл. Тане иногда приходилось будить его. В одну из таких ночей она Сашу за плечо потрясла, а тот изогнулся и за руку ее куснул. Потом не помнил ничего.
Прошел ли он тогда точку невозврата или можно было схватить его и вытянуть из этого омута.
«Не ходи в лес к волкам!
Не ходи в лес к волкам!»…
Их было девять. И они называли себя Стаей. Каждый из них был одиноким и каждый считал себя переросшим способность любить. Между ними не было близости или дружбы в обычном, человеческом, понимании слова – скорее родство на уровне инстинкта. Каждый из них с легкостью обошелся бы без другого – оставив позади, никогда не вспомнил бы ни имени, ни лица. Они не тосковали по своим покойникам. Но каждый без раздумий убил бы за другого из Стаи. Это были особенные, священные узы.
Стая собиралась в заброшенной больнице на окраине города. Почти все корпуса ее были разрушены, нетронутым осталось лишь одно здание, бывшее отделении хирургии. Они облюбовали операционную – просторно, нет окон, длинный коридор, в котором легко выставить наблюдателей, нервная энергетика страха и надежды. Стены задрапировали темными старыми шторами, пол вымели и промыли, вытравили больничный запах, въевшийся в каждую пору старых стен, ароматическими палочками и ладаном, плавящимся на угле. Это был их храм, их священная территория, где каждую вторую пятницу месяца они собирались, чтобы на одну ночь сбросить маски и стать самими собой. Охотниками. Теми, кто бежит вперед по сырому лесу, чьи ноздри чутки к пульсации чужой крови.
Вожаком Стаи был некий Федор, угрюмый и сутулый мужчина средних лет. В обычной жизни он работал ночным сторожем на мясокомбинате, внимания к себе, как и остальные члены Стаи, не привлекал.
Именно у Федора хранилось самое главное. То, что делало бывшую операционную сакральным храмом. Божий лик. Их единственная икона, которой они все вместе подолгу молились перед тем, как пойти на охоту.
Икону он всегда приносил завернутой в шерстяную шаль – держал у груди, бережно, как ребенка. Медленно разворачивал и устанавливал на алтаре, роль которого исполнял обычный офисный стол, накрытый куском черной бязи. Перед образом зажигали свечи, и в самый первый момент все собравшиеся даже делали почтительный шаг назад, ослепленные мрачной торжественностью и концентрированной силой, которую источала икона.
На иконе – лик волчий. Кровожадный волк, пасть зубастая, кровь из нее тонкой вязкой струей стекает, а под ногами у волка – кости человеческие. И так талантливо написан – как живой, мурашки по коже.
И люди падали ниц, и молились страшному Волку. И каждый из них мечтал однажды стать Им.
Старуха одна в Вологодской области была – то ли колдовала, то ли просто источник мудрости внутри себя самой нашла, но, в общем, люди к ней рекой тянулись за помощью. Из всех волостей ехали, со всей страны. Круглосуточно у крыльца ее дежурили, номерки на ладонях писали, чтобы не ссориться. Денег старуха не брала. Говорила: дар бесплатно на голову мою свалился, неученая я, всю жизнь была ленивая, хоть вот так грехи искуплю. Платили ей кто чем может – кто молока принесет, кто шаль новую пуховую подарит, кто крыльцо починит, кто дров на зиму вперед заготовит, кто платье добротное ей купит. Не бедствовала бабка.
Заходили к ней люди в надежде на чудо, выходили в слезах и потом еще неделями бродили ошарашенные, а на все расспросы обычно отвечали: «Ты не поймешь. Это что-то невыразимое».
Ничего особенного старуха не делала, просто говорила с человеком, недолго, не больше пятнадцати минут. Но было что-то такое в бабке этой – она словами своими сразу в цель била, сразу в яблочко. Как будто бы не только мысли читать умела, но и потаенные страхи видела, и вообще – сразу считывала то, что человек и сам о себе не знал. Слова ее были простыми, но такова магия прописной истины – она воспринимается откровением, лишь когда приходит вовремя, в иные же моменты люди проходят мимо, даже пыль с нее не стряхнув. Вот и бабка та, которая и читала-то сама с трудом, умела сказать такие слова, что как будто бы осколки прожитых впечатлений, событий и домыслов складывались в целью картину. Никаких знаний дать она не могла, зато дарила приходящим нечто, более важное и тонкое – понимание сути вещей. И понимание это истинные чудеса творило. Безнадежных больных к ней приводили (а некоторых и на руках вносили в ее дом) – и за какие-то жалкие минуты болезнь отступала, и не было на то логических объяснений. Мятущиеся успокаивались. Ревнивые вдруг понимали суть настоящей любви, а ней той иллюзии взаимозависимости, которую в мире людей за любовь считают. Жадные с изумлением открывали, что настоящее богатство может принести только отдавание. Циники и материалисты начинали верить. Завистники – принимать чужие успехи за свои. Как будто бы простыми словами она меняла сложную биологическую программу. Как тонкий настройщик диковинного музыкального инструмента.
Многие просили ее – научи и меня искусству своему. Но бабка только руками разводила, и бубнила, вздыхая, – не могу я ничему учить, сама неученая, грамоту даже не знаю.
Старуха была одинока. Говорят, был когда-то у нее муж, да еще в пятидесятые помер, с тех пор не слюбилось у нее ни с кем.
И вот однажды прибился к ее дому паренек, сирота. Приехал скорее из любопытства, ничего не попросил, просто крутился у дома старухи, помогал ей. Воду ей носил, двор подметал, огородом ее занимался, людей в очереди помогал организовать. При этом ничего не требовал, у него даже хватало деликатность не проситься в дом – ночевал он в палатке во дворе. Всю весну так прожил, и лето, и начало осени, а когда зарядили ледяные дожди, старуха сама предложила – раз уж живешь подле меня, то хотя бы приходи в сени, тут натоплено, лавка удобная, дом.
Прижился, стал своим, многие даже думали, что это внук ее родной.
Старуха паренька этого по-своему, наверное, любила, хотя слишком близко к себе не подпускала, разговоров задушевных не вела. Иногда неделями они не разговаривали, хоть и жили под одной крышей. Встанет, кивнет ему только, вот и все общение.
Несколько раз в месяц старуха с кряхтением собиралась и в лес уходила. Ночи выбирала самые темные, облачные, безлунные. Уйти незамеченной ей бывало трудно – слишком много людей вокруг ее дома дежурило, а у нее поступь и прыть уже не та. Трудно раствориться в пространстве, когда у тебя ревматизм и вековой опыт на плечах. Вот она паренька и просила подсобить – провести ее огородами к полю, чтобы внимание ничье не привлечь.
Он каждый раз переживал.
– Да куда же вас опять несет на ночь глядя. А если не вернетесь, что мы все тут делать будем. Если вам что из леса надо, я же сам принести могу, только скажите!
– А я оттудова не беру ничего, сама несу туда, – улыбалась бабка. – Не переживай за меня, не исчезну я, не попрощавшись.
– Что же вы туда носите? – удивился парень, – Вроде налегке всегда.
– Волка кормить хожу, – вздохнула старуха, – нельзя мне иначе.
