От звука ее голоса я погрузился в подобие дремы и даже в какой-то момент начал испытывать что-то похожее на блаженство. Все, как только что рассказывала карга – словно чьи-то невидимые ласковые руки раскачивали меня в небесном гамаке. И я чувствовал вокруг чужое присутствие, мертвое присутствие, которое не было для меня опасным. Из сладкого морока меня вырвал голос карги, который вдруг стал резким как пощечина. Как будто бы сначала она намеренно усыпляла меня размеренной интонацией, а потом – привела в чувство.
– Уходи отсюда, – сказала карга. – Ничем я помочь тебе не смогу.
Я сел на лавке и потер виски. Постепенно к моему телу возвращалась бодрость, а к сознанию – ясность. И настроение изменилось. Этот дом больше не казался мне угрожающим и опасным. Как будто бы меня приняли все его незримые обитатели. Инстинктивно я старался отсрочить самый страшный вопрос – а где же Семенов?
– Мой друг… Если бы вы видели, в каком состоянии находится его дочь. Она стала как животное. Она больше не человек, понимаете?
– Ничего твой друг сделать не сможет, – твердо сказала карга. – Да и не друг он никакой тебе. Души у него нет. Тело без души долго жить не может. Приговорен он.
– Вы его…
– Не-е-т, – протянула старуха, поморщившись. – На кой он мне сдался, болезный… Но ты отсюда, парень, иди. Васе моему ты уж очень не нравишься.
– Но у вас есть икона. Икона с волчьим ликом. Скажите хотя бы о ней – что это значит?
– Вот неуемный, – тихо рассмеялась карга. – Это значит, что я Великого Волка жду.
– А кто он, Великий Волк?
– Все, кто хоть единожды был за гранью, знают о Великом Волке. Когда я была моложе, думала, что я – и есть он. Но я не свободна, у меня свои раны. Великий Волк ждет таких, как я. Недолго мне на этом свете осталось. Скоро волки за мной придут. Кишки выпустят, освободят, и я не пойду на новый круг. Кровь горячая, я ее чувствую на животе, как будто оно случилось уже…
Карга бормотала что-то еще. У нее была удивительная способность переключать настроение. Только что – агрессия, орды мертвых защитников, зловонный серый круговорот. И сразу же – ледяное полотенце на голове, иллюзия заботы, ласковые интонации. Только что казалась открытой и осмысленно отвечала на вопросы, и сразу же – ушла в себя, в полубредовое бормотание.
Я понял, что аудиенция закончена. Мне не покажут икону, не расскажут о Великом Волке. Мы проехали двести километров, чуть не погибли, но остались ни с чем.
– Ее держат взаперти. Как животное. На цепи, – зачем-то тихо сказал я, уже поднявшись, чтобы покинуть дом карги.
Старуха вдруг встрепенулась, перестала бормотать, проснулась как будто бы.
– На цепи? – сдвинув седые кустистые брови, переспросила она. – Это невозможно. Волка нельзя держать взаперти. Беде быть большой. Ты должен ее отпустить, парень. Если не хочешь, чтобы случилась большая беда.
– Но как ее отпустишь. Вы ее не видели… Пожалуйста, если вы знаете хоть что-то, скажите мне. Хоть что-нибудь!
– В Москву тебе поехать надо, парень, – подумав, сдалась карга, – Улица там есть мощеная, Арбат. Там найдешь того, кто тебе поможет. Толя его зовут.
Мое сердце заколотилось как после стометровки.
– Толя? Как же я его найду?
– Сразу найдешь. Один он там такой, на улице этой. Иконы он пишет. Больше ничем я помочь тебе не могу… Но помни мое слово – беда большая случится.
Семенова я обнаружил за околицей – он лежал лицом вниз в придорожной канаве, как деревенский пьяница. Изредка мимо проходили люди – с любопытством смотрели, но не трогали. Видимо, такая разновидность релакса была в этих краях делом тривиальным. Я спустился, едва не поскользнувшись на мокрой траве, похлопал его по спине. Семенов недовольно забормотал и заворочался, руками явно пытался нащупать подушку, но вместо этого пальцы его месили влажную глину.
– Поднимайтесь! Нам пора! – прямо в ухо ему кричал я.
Наконец он открыл глаза, но не сразу сопоставил иллюзию с реальностью. Вид у него был еще тот – запекшая кровь на губе, волосы в глине, капли какой-то зеленой жижи на лице, одежда намокла. Впрочем, и я выглядел не лучше.
– Карга, – напомнил я, поймав его растерянный взгляд.
Семенова как током подбросило – как будто бы я сказал пароль, который мгновенно привел его операционную систему в рабочее состояние. Он резко вскочил на ноги и был вынужден ухватиться за мою руку – его шатало как пьяного.
– Поехали домой. Она ничего не знает о Стае. Но я кое-что узнал, – я старался говорить веско, в глубине души опасаясь, что у него хватит глупого упорства, чтобы вернуться в тот дом и попытаться «дожать» старуху.
Но Семенов на удивление быстро согласился. Позволил отвезти себя в машину. Его била крупная дрожь. Как больное животное. За руль, конечно, сел я.
– Всё зря, – мрачно сокрушался Семенов, я же старался сосредоточиться на бегущей ленте грейдера за окном. – Я столько работал, я живу всем этим. Но эта Стая… Они как про́клятые. Иногда мне кажется, что они нарочно смеются надо мною. Они отняли у меня все, а теперь смеются мне в лицо.
Я молчал. Мне было жаль Семенова. Он казался таким беспомощным и постаревшим. Я не мог в полной мере поставить себя на его место – судьба распорядилась так, что все близкие люди давно были мертвецами. Об отце я ничего не знал, но в какой-то момент мне стало удобнее считать, что его нет в живых. Так безопаснее для психики. Мертвецу нечего предъявить, на мертвеца нет смысла обижаться, все счеты сведены, игра обнулилась. Мама угасала медленно, и еще за несколько лет до того, как она отошла в иной мир, еще когда она даже не была больна, по ней было видно – не жилец. Так всегда бывает – человек теряет волю к жизни, и смерть тотчас же приходит за ним. Приходит не как атаман на вороном коне, а как темный спасительный ангел, единственное возможное утешение и единственный шанс смириться. Забирает свое. На маминых похоронах я даже не плакал – мне казалось, что произошло что-то логичное, правильное. Душа моей матери нашла наилучший выход. Единственный выход. Семенов же в одночасье лишился всего того, что много лет подряд считалось его жизнью и его счастьем.
Я осторожно рассказал ему про Арбат и какого-то иконописца по имени Толя. Он встрепенулся – подскочил так, что темечком ударился о крышу авто. Он был готов немедленно проехать еще двести километров и сразу же отправиться на Арбат – я едва убедил его выждать хотя бы день, прийти в себя, отоспаться.
– Я их найду, – мрачно пообещал Семенов, – вот увидишь. Сам сдохну, но этих тварей найду. Всех, до единого.
Анатолий рос молчаливым и мрачным. О нем говорили – «себе на уме», «сложный мальчик», «в кого же такой уродился, наши-то все простые как пять копеек». Он был пятым из двенадцати детей. Родители его были молодыми, первенца мать родила, когда ей едва восемнадцать стукнуло. С тех пор – почти каждый год ее живот вновь набухал под просторным застиранным платьем. Мать и отец считали – надо столько детей, сколько судьба дает. Толе же казалось – он родился у стариков. Так и отвечал, если его во дворе кто-то спрашивал, кто его родители: «Мои родители – старики!»
