Федор всегда знал, что так все и будет, но все равно бежал искать защиты, потому что материнские тумаки и крики все равно были лучше, чем тягостное ожидание Волкодлака. Убегая от матери по дому, он хотя бы чувствовал себя живым. А когда лежал в тишине и темноте, прислушиваясь к еле слышным шагам, он был будто бы наполовину мертвецом. Как будто бы его уже приговорили и похоронили.
Увидев волчий оскал на иконе, Федор ахнул – да это ведь тот самый Волкодлак!
Перед смертью отец с Федором попрощался. С ним одним. Однажды ранним утром отозвал его в сторонку и серьезно сказал: «Теперь Хранителем будешь ты. Настало мое время, я должен вас оставить».
Федор сначала и не понял, что он имеет в виду.
– Оставить? Ты уезжаешь?
– Уезжаю, сынок, – красноватые глаза отца слезились. – Надолго уезжаю. Далеко. Но возможно, мы еще с тобою увидимся. Хотя я надеюсь, что нет.
Это были странные, страшные и обидные слова. Федор никогда не был близок с отцом, но в тот момент комок к горлу подступил – как же это так, чем же это он заслужил такое.
Отец, конечно, заметил. Усмехнулся тихо, потрепал его по растрепанным вихрам. Как когда-то в детстве. Хотя Федор давно был уже не мальчишкой, а молодым мужчиной.
– Ты все поймешь скоро, сынок. Только матери ничего не говори. И братьям не говори тоже.
– Как же так… Ты уедешь в город, а нашим даже не скажешь ничего? Разве так делается?
– Ты все поймешь, – повторил отец. – Одному тебе я доверил свой самый главный секрет. Один ты хранишь мое… самое главное. С одним тобою и прощаюсь.
– А как же…
– Да, про иконку, – перебил старик. – Ты ее храни и никому в руки не давай. Как я делал. Но два раза в месяц, на полную луну и на темную, убедись, что ты в комнате один, зажги свечку, разверни тряпочку и поговори с иконой.
– Как это? С деревяшкой говорить? Отец, я же тебе не дремучий старик. Я вообще ни во что такое не верю.
– Понимаю, – тихо рассмеялся в неопрятную клочкастую бороду отец. – Ты просто попробуй. Начни говорить, как будто бы в игру играешь. А дальше сам увидишь, что будет… пообещай мне.
И Федору пришлось пробубнить, что он обещает.
– И еще одно. Настанет день, и эта икона приведет в твою жизнь и других людей… Не стоит об этом слишком много думать – просто знай, что будет так. Однажды их позовут, и они придут к тебе. Может быть, через много лет. И тогда ты, сынок, уж не прогони их.
Федор потрясенно молчал. Только в тот момент ему в голову пришла мысль, что отец, возможно, сошел с ума и не ведает, о чем говорит. Какая-то странная поездка, «надеюсь, мы больше никогда не увидимся», «разговаривай с иконой»…
– Ладно, сынок. Мне пора. Давай обниму тебя. Я семьдесят лет был Хранителем. А сегодня Хранителем станешь ты. И будешь им до самой своей смерти. Для тебя сейчас это слово ничего не значит. Но пройдет время, и ты сам все поймешь.
Отец притянул его к себе, грубо и неловко обнял, тяжелой рукой постучал по спине. Постояли так минуту, может быть, две. Потом Федор всю жизнь вспоминал эту последнюю совместную минуту. Он был лишен страсти к пафосному возвеличиванию событий. Но все-таки ругал себя за то, что просто провел эту минуту в бездумной пустоте. Не запомнил никаких деталей. А теперь он и сам стал стариком, и образ отца почти стерся из памяти. Остался полупрозрачным, как призрак. Он даже не смог бы вспомнить, какого цвета были у отца глаза.
– Прощай, сын.
– Ну… прощай… если так.
Отец повернулся и прошел к калитке по глинистой дворовой тропинке. Федор еще какое-то время смотрел ему вслед. Он понял, что отец направляется к лесу. В этом не было ничего удивительного – сколько он себя помнил, отца тянуло в лес, как будто бы на нем было невидимое лассо. Деревенские остерегались ходить в лес к ночи – дурацкие суеверия об упырях и волкодлаках, едва различимым шепотом передававшиеся от бабки к внучке, как будто бы впитавшиеся в кровь всех тех, кому суждено было родиться в этих местах. А отец воспринимал лес домом и даже не верил, а точно знал, что ничего плохого с ним там не случится.
«Лесной я человек, – говорил он. – Бывает, встану между деревьями, лицо к небу подниму и как будто бы сливаюсь со всем, что вокруг! Время другим даже становится, замедляет ход. Словно и не человек я больше, а тоже дерево. Я их понимаю, разговариваю с ними. Поэтому не обидит меня лес, никогда не обидит».
Бывало, он и на всю ночь в лесу оставался, возвращался домой к рассвету.
Поэтому никто не заподозрил ничего дурного, когда он не появился дома ни утром следующего дня, когда не пришел и к вечеру. Никто не обращал на отсутствие отца внимания, и только один Федор мрачнее тучи ходил и не знал, как поступить. Сказать матери, что отец с ним попрощался и куда-то ушел? Или выждать немного – а вдруг он просто не в себе был, а мать зря разволнуется, потом еще сляжет с давлением…
К ночи мать стала какая-то тихая и задумчивая, как будто бы что-то почуяла. У Федора с детства был чуткий сон – среди ночи он пробудился от звука мягких шагов. Поднялся, протер глаза и увидел мать, прокравшуюся к окну. Кутаясь в наброшенный на плечи пуховый платок, она всматривалась в рваный туман.
– Мать, ты чего? – вполголоса позвал Федор, стараясь не разбудить братьев.
– Беду чую, Феденька, – ответила она в непривычно ласковой интонации. – Беда вокруг дома нашего ходит.
– Да померещилось тебе! Нет там никого! Ступай к себе на печь!
– Ты спи, спи, Федя. Волчий вой я слышала. Долго выли, протяжно, тоскливо так…
– Опять ты со своими волкодлаками, – поморщился он. – Мам, ну что ты как маленькая. Это все сказки.
– Спи, – как загипнотизированная, повторила мать. – Я же не мешаю тебе. Я тут еще постою и тоже пойду.
А на рассвете выяснилось, что не обмануло ее предчувствие. Беду принес в их дом волчий вой.
Соседка прибежала, в дверь замолотила кулаками спозаранку. «Горе, горе-то какое!» – голосила она.
Мать выбежала из дома в ночной одежде. Дети, сонно протирая глаза, прилипли к запотевшему окну.
– Батька ваш… На батьку вашего звери напали в лесу! – голосила соседка.
Мать зажала кулаком рот, до крови кожу прокусила – только чтобы не закричать.
– Разорвали… Тело его там лежит, попонкой его накрыли… И не осталось от него ничего почти… Внутренности все выели ему, пустой живот… Что же это такое происходит… Разорвали…
Младший брат, Коленька, тихо заплакал.
Похороны Федя не помнил – все прошло быстро, тихо. Тело отца им не показали – ничего от него и не осталось. Косточки обглоданные в шмотках подгнивающего мяса – сложили в короткий гроб, заколотили, да на кладбище местное отнесли. Там же, на могилке, мать молча выпила с теми немногочисленными соседями, кто из уважения к ней пришел попрощаться. Да и слегла – отвернулась к стене, и ни до чего ей дела не было.
