– Ничего мне не приснилось! – Его голос обиженно зазвенел. – Я же не сумасшедший. И потом, мама это с подругой своей, тетей Сашей, обсуждала, когда ты уже ушел.
Отец настороженно нахмурился, нервным движением отодвинул от себя чашку. С одной стороны, чисто по-человечески он мог понять желание уже почти бывшей жены поделиться с кем-то чудом, свидетелем которого она стала. Мрачным чудом. Чудом, которое сломало ее налаженную уютную жизнь. Но все-таки чудом. С другой – ну разве можно быть такой болтливой, ну разве трудно понять, что информация, случайно к ней попавшая, опасна? Да черт с ней, с его собственной жизнью – в последние месяцы он как будто бы уже однажды умер, а потом родился вновь, родился кем-то другим. Он не просто верил, он ЗНАЛ, что там, за всеми возможными пределами, ничего не заканчивается. Но она сама… Но маленький сын.
Мужчина вдохнул поглубже – он не мог себе позволить потерять лицо. Он знал, что состояние тела влияет на сознание. И бесхитростными способами, вроде глубокого старательного и осмысленного дыхания можно в считаные минуты успокоиться – даже в те моменты, когда от обиды или ярости ты по стенам бегать готов, как карикатура на шаолиньского монаха.
– И что она говорила тете Саше?
Сын помолчал, насупился – в этот момент он казался совсем ребенком. Пробивающаяся щетина, какой-то модный инди-рок в наушниках, статусы с потугой на философию в социальных сетях – и эти обиженно надутые губы, и проступивший нервный румянец, и уткнувшийся в неуместную на обшарпанной кухне новенькую скатерть взгляд.
– Она говорила, что ты съел живую курицу, – почти шепотом сказал он. – Она сама видела. Проснулась от какой-то возни, вышла в кухню, а там – курица бегает. И ты… Как зверь. Она рассказывала, что очень испугалась. Ты был чужим и… Зверь, – повторил он, совсем скуксившись.
– Может быть, и у нее был ночной кошмар? – жалкая, жалкая, очень жалкая попытка спасти ситуацию.
Сын даже не ответил ничего – просто поднял взгляд, и мужчине стало стыдно за то, что он вынужден врать.
– Ты сидел на кухонном столе… А потом прыгнул. Прыгнул на нее. И оторвал ей голову – руками.
«Сука болтливая», – мужчина сжал кулаки.
– Сынок, маме просто показалось, – беспомощно повторил он.
Мальчик обиженно ссутулился. Отец придвинул к нему тарелку с тортом.
– Вот, ты лучше поешь. Может, в кино потом сходим?
Разговор не клеился. Мужчина чувствовал себя предателем, и в тот момент ненавидел все – и женщину, которая неосмотрительно выдавала всем подряд его секреты, и себя самого, не нашедшего правильных слов и вынужденного лгать в глаза собственному сыну, и свою жизнь, которая в считаные месяцы превратилась в черт знает что, и то фатальное знакомство, которое началось просто как занятный разговор, а в итоге привело его в лабиринт Минотавра, откуда смертным выхода нет.
Семенов неделями шел по следу, вся его жизнь, каждая мысль, каждое деяние были посвящены только одному – найти тех, кто обратил его единственную дочь в полуживотное. Найти, заставить их запустить обратный процесс, а потом покарать, расправиться с ними. Это стало смыслом его жизни. Заставляло его держаться – поддерживать на плаву тело едой и физическими упражнениями, работать и два раза в месяц появляться в бухгалтерии за деньгами, посещать парикмахера и гладить рубашки по утрам. Вежливо здороваться со знакомыми, поддерживать бессмысленные разговоры.
Он часто вспоминал тот день, когда обнаружил новую, страшную Алену.
Справили поминки по жене – сорок дней, и в ту же ночь дочь ушла из дома. Тихо и по-английски, без вещей. Он помнил, как это было и ничуть не насторожился. Молодая девица, в прошлом общительная, легко обрастающая друзьями, в былые дни часто покидала дом поздним вечером. Она была достаточно осмотрительна, чтобы за нее не волноваться. Как правило, шла полуночничать к одной из многочисленных подруг. В тот вечер они столкнулись в прихожей – Алена шнуровала кроссовки. Свежевымытые блестящие волосы раскиданы по плечам, чисто умытое лицо, джинсы и простая белая футболка. Он обратил внимание, что сумку дочь не взяла, и сам сделал вывод, что направляется она в соседний подъезд к бывшей однокласснице Ниночке. Сам же и подкинул ей версию: «Ты к Нине что ли?». Дочь кивнула. Поцеловала его на прощание – как-то быстро, по-птичьи. И ушла.
Заволновался он только следующим вечером. Позвонил той самой Нине.
– Не засиделась у вас моя Аленка?
Девушка удивилась.
– Да я Алену уже несколько месяцев не видела. Она как-то резко бросила со мною общаться. Я еще думала позвонить ей – вдруг обиделась на что-то, а я и не поняла.
Неприятный колючий холодок пробежал вверх по спине. Слишком свежи были воспоминания о жене, которая вот так же ушла, никем не замеченная, о которой тоже никто долго не волновался. Начал расспрашивать Нину, но та ничего не знала ни о новой Аленкиной жизни, ни о новых ее знакомствах. Выходит, дочь соврала намеренно. Хотела что-то скрыть. И это было странно, потому что Алену никогда не воспитывали в строгости. Нельзя сказать, чтобы им с женой нравились все ее друзья, но они всегда давали дочери право на самостоятельную ошибку. Семенов верил, что ошибка – важная часть обучения. Не вырастет хорошего игрока из того, кого всю жизнь держали под хрустальным куполом, оберегая от невзгод.
Он заметался по квартире – собственная беспомощность казалась стальной клеткой. И зацепки нигде не найдешь – даже записной книжки у дочери не было.
И когда позвонила соседка, сердце у него сжалось в крохотную пульсирующую точку. Воображение подкинуло образ Алены в гробу – бледная, щеки впали, губы неуместно подкрашены гримером, волосы убраны под светлый платок. Как наяву увидел, даже трубку телефонную выронил из рук.
– Вы только сильно не волнуйтесь… – мямлила женщина. – Я даже не уверена, что это была Алена, но…
– Рассказывайте быстрее! – потребовал Семенов.
– Я в парк по утрам бегать иногда хожу… Врач посоветовал, чтобы давление поднять. И вот сегодня вышла пораньше. Бегу тихонечко по дорожке, и вдруг кусты совсем рядом зашевелились… Я подумала, лось. Сердце в пятки ушло. Зачем-то пошла вперед. Кусты руками раздвинула, а там – девушка. Мне показалось – Алена ваша. Футболка белая, джинсы, ноги босые. Волосы распущенные и лицо закрывают. Просто стоит на четвереньках, раскачивается. Я решила, что она пьяна, плохо ей. Руку протянула, по волосам погладила, позвала ее: «Аленушка?» И тут она лицо на меня подняла – я так и отшатнулась. Глаза-то мутные какие! Черные как угли! И рот весь в крови. Губы кровью перепачканы, как будто бы мясо сырое ела. У меня ноги подкосились. Я ей говорю: «Аленушка, ты ранена, что ли? Давай врача позову!» А она вдруг как зверь оскалилась и дернулась ко мне. За руку укусить хотела! Тут уж я побежала. Никогда так быстро не бегала, только дома успокоилась… А потом уже засомневалась – Алена это была или нет…
Как трудно было Семенову оставаться спокойным. Но что-то внутри него подсказывало: нельзя открывать этой дворовой сплетнице все карты.
