– Было приятно с вами познакомиться, – вежливо сказала девушка.
– Мне тоже, – ответил он, – думаю, мы еще увидимся.
Алена пожала плечами. Она не рассмотрела в нем того, кем ему было суждено стать для нее. Пока Федор был просто случайным встречным. Просто старик, мамин знакомый.
– Отойдем в сторонку? – попросила Наталья.
Ей было радостно вот так встретить обычно недоступного Федора, и она собиралась использовать удачу на все сто. Она взяла его за локоть и утянула под липы, где, интимно понизив голос, сообщила, что, кажется, она ощущает первые изменения.
– Все это и правда работает. Я действительно становлюсь волком. Вчера на рассвете я ушла в лес, как многие наши делают. И теперь могу признаться – обычно ничего особенного со мною не происходило. Я даже раздражалась – почему все рассказывают о лесном одиноком беге как о чуде, а мне достается только раздражение?
– Все начинают с раздражения. Мы же не роботы, – терпеливо объяснил он. – Человеку нужно время, чтобы к такому привыкнуть.
– Теперь я понимаю, – лицо Натальи светилось. – Сначала я получала только содранную ветками кожу и жуткую усталость. Ходила как зомби, не выспавшаяся. Однажды в суп сахар бросила вместо соли. У меня и домашние заботы, и все на свете, а теперь еще и вставать в пять утра… Да и тело мое слабое. Нелегко мне бег давался.
– Ты еще молодая. Тело можно натренировать. Еще не поздно.
– Знаю-знаю, – отмахнулась она, – но вчера все изменилось. Я бежала по лесу легко, у меня внутри зрела такая радость! И свобода такая! Я никогда ничего подобного не испытывала! Мне хотелось одного – чтобы этот лес никогда не заканчивался, и я в нем не заканчивалась тоже!
– Так и будет, – немного снисходительно пообещал Федор. – А эта девушка – твоя дочь?
– Она самая, – Наталья скривилась, – сложный возраст. Вот пытаюсь убедить ее, что надо уезжать в большой город, поступать куда-то. А ей ничего не интересно. Многие дети уже в тринадцать лет знают, кем хотят быть. А моя до сих пор не определилась.
– Так ты ведь и сама недавно поняла, что когда-то определилась неверно, – возразил Федор. – И поменяла свою жизнь. И бегаешь в лесу на рассвете.
– Я – другое дело, – выдала Наталья беспомощный аргумент любого родителя, вдруг обнаружившего, что ребенок, плоть и кровь, имеет свое мнение и свой вектор. – Ладно, простите, что загрузила вас этим. Это только мои проблемы.
И тогда Федор сделал то, чего никогда не позволяла ему осторожность. Он сказал:
– Приводи эту девушку на наше собрание.
Удивилась даже Наталья, которая всегда в рот ему смотрела и по умолчанию считала все, им изреченное, высокой истиной.
– Но… Как же так… Может быть, я сначала хотя бы объясню ей, что к чему? Она ведь может испугаться… Потом еще расскажет подругам, слухи по городу поползут. Вы сами говорили, что мы должны быть осторожными.
– Это особенный случай. Она не испугается.
– Но как вы можете это знать?
– Вижу, – улыбнулся Федор. – Пусть в ближайшую пятницу приходит. Не надо ей ничего говорить – сама все поймет.
К его удивлению, Наталья продолжала спорить. Наверное, это была сила материнского инстинкта – вдруг испугалась за дочь.
– Аленка ранимая такая… В детстве могла из-за дурацкой сказки всю ночь реветь. И боялась всего. Везде ей мерещатся мертвяки какие-то, призраки, чудища… Она даже до сих пор не может спать в темноте, страшно ей. Всегда ночник себе оставляет.
– Это как раз хорошо. Тот, кто не испытывает иррациональных страхов, обычно слишком приземлен для того, чтобы быть с нами. Для развития нужна подвижная психика. И разум, который допускает существование чудес.
И Наталье ничего не оставалось, кроме как нехотя согласиться. Хотя по ее лицу было понятно, что в глубине души она надеется, что Алена откажется тратить пятничный вечер на какие-то секретные посиделки в обществе своей матери.
Но в пятницу Алена появилась в заброшенной больнице.
Все смотрели на нее настороженно, а некоторые – даже с легкой неприязнью. Их можно было понять. Стая заботилась о собственной безопасности. Любой чужак – это угроза. Любой чужак может с легкостью разрушить то, ради чего все они налаженной жизнью пожертвовали. Обратить в горстку пепла их мечты. Отменить их трансформацию.
Алена же выглядела скорее удивленной, а не испуганной – это понравилось Федору. Немногие умеют смотреть на мир открыто, не закрываясь счетом накопленных предубеждений.
Федор знал, что остальные члены Стаи шепчутся за его спиной, они недовольны тем, что Хранитель неосмотрительно привел чужую. Ему было все равно. Он чуял потенциал.
Этот потенциал сам по себе не значил ровным счетом ничего.
Федору шел восемьдесят второй год. Он был душою Стаи, вожаком, хранителем секретов и одного-единственного принадлежащего Стае артефакта – почерневшей от времени иконы, на которой был изображен оскалившийся волк. Икону хранили бережно, в чистой тряпице, в темноте и сухости, но возраст сделал свое – деревяшка почернела, а по краям рассыпалась в труху, и ничего, кроме оскалившейся пасти, было уже и не разглядеть. Было время – Федор даже думал, не отнести ли ее реставраторам. Ходил по мастерским, искал мастера, осторожно расспрашивал. Но так и не нашел того, кому можно доверить такой секрет. Очень осторожным он был – наверное, поэтому в свое время отец и сделал его Хранителем.
Он хорошо разбирался в людях – как будто бы в нем был встроен детектор лжи. Ему достаточно было несколько минут поговорить с человеком, и он готов был выдать подробный диагноз – рассказать и о детских травмах, и о декорациях текущей жизни, и о планах и мечтах.
И чем больше он наблюдал за Аленой, за тем, как она быстро схватывает, какие правильные вопросы задает, как идет ей новая волчья личина, тем больше понимал – он не ошибся. Он боялся в это верить, предпочитая ложным надеждам ожидание и веря в то, что время как лучший лекарь и судья расставит все по своим местам.
Моя девушка Татьяна ходила во сне. Такое с ней случалось нечасто – сначала это меня пугало, но со временем я привык. Помню, в первый раз обнаружил ее, тихую и потерянную, совершенно обнаженную, в кухне. Она стояла у окна и тихонько раскачивалась, как тонкое дерево на ветру. Седые гладкие волосы раскиданы по плечам. Я даже сначала и не понял, что Таня спит. Она ведь была из тех, кто привык идти на поводу эмоций. Считала подавление эмоций актом саморазрушения. Если ей было грустно – она плакала, от души, всем своим существом переживая тоску. Зато потом становилось легче, как после бани. Когда радовалась – была похожа на веселого щенка. Кружилась, хохотала, буйно жестикулировала, встряхивала длинными серьгами из разноцветного бисера – как будто бы танцевала какую-то пляску Божественного Дурака.
Вот мне в первый момент и показалось, что Таня танцует, просто глаза прикрыла, прислушиваясь к внутренней музыке. Я даже замер в дверях, чтобы ею полюбоваться. Но потом кожей почувствовал – что-то не так, она слишком оторвана от окружающей реальности. Она подошла к открытому окну и вдруг одним движением вскочила на подоконник, как шаолиньский монах. И это было необычно – не было у Тани физической подготовки для подобных опасных трюков. Я встрепенулся, подскочил к ней, обхватил руками, поставил на пол. И только тогда выяснилось, что все это время Татьяна пребывала во сне, она даже не помнила, когда и зачем пришла в кухню.
