– Дело в том, – продолжил он, – что я отнюдь не всегда был расположен к капитану так, как сейчас. Я считал его придирчивым и грубым, упрямым, а временами и попросту глупым.
– Мистер Фрейер!
– Мы с тобой говорим как равные, разве нет? И можем выражаться, как считаем нужным, верно?
– Да, сэр, но все же сказать такое о капитане…
– Я всего лишь правдиво описываю мои чувства к нему. Я видел в нем человека, настолько придавленного горечью от того, что нет у него должного ранга, – я говорю, разумеется, об отсутствии капитанского звания, о лейтенантском чине мистера Блая, – что порой это обстоятельство мешало ему мыслить здраво. Во время всего плавания мистер Кристиан умело играл на его ощущении неполноценности. Я видел это, но изменить ничего не мог. Капитан завидовал родовитости мистера Кристиана, его положению в обществе, его привилегиям. Возможно, даже его привлекательности.
Я только рот открыл от удивления. Никогда еще не слышал я на обоих наших бортах столь вольных речей.
– Готов признать, я не заметил приближения бунта, но, думаю, временами поведение капитана возмущало матросов. К примеру, выдвинутое им под конец нашего пребывания на острове требование, чтобы они ночевали на борту, было попросту низким. Никакой необходимости в том не было, он лишь заставил матросов осознать, сколь многое им вскоре предстоит потерять. Матросы обзавелись на берегу знакомствами и романтическими связями, бездумно отнимать у них все это было ошибкой. Я ожидал, что на обратном пути у нас возникнут серьезные неприятности, но не такие, конечно. – И он повел рукой вокруг: – Не такие, Тернстайл, таких я не предвидел.
– Почему же тогда… – начал я, стараясь получше подбирать слова, – почему же вы пошли с нами? Почему не остались с мятежниками?
– Потому что они негодяи, вот почему. А я, поступая во флот, дал клятву верности королю и своему командиру. В минувшие полтора года моим командиром был мистер Вильям Блай, и, значит, я обязан подчиняться ему до последней капли крови, какая есть в моем теле, и до последнего вздоха, с каким отлетит моя душа. Это называется долгом, Джон Джейкоб Тернстайл. Долг, верность и честная служба. Таковы лучшие традиции английского флота – традиции, которым следовал мой отец, а перед этим его отец и дед. Я хочу, чтобы их исповедовал и мой сын. Никакое слово и дело мистера Блая не способно обратить меня против него. Он отвечает за нас, король поставил его над нами. Все очень просто.
Мне понравился его ответ. Эти слова позволили мне лучше понять, что он за человек.
– А кроме того, – помолчав, прибавил мистер Фрейер, – я хотел вернуться домой и снова увидеть жену. Долг, верность и честная служба – это одно, а любовь – совершенно другое. Возможно, настанет день, когда ты и сам это поймешь.
Я улыбнулся, хоть малость и покраснел. И погадал, удастся ли и мне построить мою будущую жизнь, что бы ни ждало меня в ней, какой бы длинной или короткой она ни оказалась, построить ее на этих основах. Долг, верность и честная служба.
И любовь.
День 37: 3 июня
Дождь снова полил на наши головы, а между тем хирург Ледуорд оказался в нестерпимом положении и помочь себе ничем не мог. Его одолели ужасные колики во внутренностях, и я, заметив, как побелело его лицо, помолился, признаюсь, Спасителю, чтобы Тот облегчил страдания несчастного, утешил его. Впрочем, этого не случилось и бедняга жил под двойным гнетом – изнурения и голода, он стискивал себя руками и время от времени испускал крики, которые порождали в его спутниках и огромное сострадание, и не меньшее раздражение.
В какой-то миг капитан подошел к хирургу, однако, не обученный искусству врачевания, мало чем смог помочь ему; мистер Блай просто прилег рядом с ним и стал нашептывать что-то на ухо. Расслышать его слова я – да и никто из нас – не смог, но, по-видимому, они сослужили добрую службу, потому что довольно скоро хирург перестал кататься по дну и вопить, а спустя еще недолгое время на борту стало одним здоровым человеком больше: мистер Ледуорд снова приступил к борьбе за свои душу и тело с гнетущими силами моря, дождя и истощения.
После полудня показались новые рифы, а следом и череда необитаемых островков, столь узких, что здоровый человек мог за утро пройти любой от края до края. Мы высаживались то там, то сям – в надежде найти пропитание, сам мистер Блай набрал на первом из островов горсть устриц, но таких крошечных, что их едва хватило бы на завтрак одному мужчине, но никак уж не восемнадцати на обед.
На втором мы обнаружили следы черепах, однако, к разочарованию нашему, ни единой не увидели. Мы обшарили берег, густые заросли, но либо черепахи были слишком умны, чтобы попадаться нам на глаза, либо умели сливаться, как хамелеоны, с землей и зеленью, – так или иначе, а мы снова остались с пустыми руками. К наступлению ночи мы погрузились в баркас и поплыли к тому, что капитан называл островом Тимор, а мы «плыви-туда-не-знаю-куда».
– Эх, поиграл бы нам сейчас Майкл Берн хоть часок, – произнес кто-то в середине нашей посудины, тихо разрезающей ночные воды. Я был совершенно согласен. Даже недолгая музыка судового скрипача безусловно подбодрила бы нас; даже воспоминания о ночных танцах, помогавших разгонять нашу кровь по телу, и оно было счастливым.
– Мистер Берн – пират и мятежник, – резко ответил капитан. – Я не желаю слышать его имя на борту нашего судна.
– Да, но он лихо играл «Нэнси из Уэйлза», – с некоторой грустью произнес мистер Холл, и я не мог не вспомнить тот вечер, когда коку велено было танцевать под эту самую песню, а сам я с такой беспечностью выбрал мистера Хейвуда, паскудника, ему в партнерши. Как все-таки давно это было. В другой жизни. Когда я был еще просто мальчишкой.
– Слышать об этом ничего не желаю, – сказал капитан, и я подумал, что в иных обстоятельствах он эти слова прокричал бы, однако в ту ночь был слишком усталым, чтобы напрягать горло. – Если кто-то из вас хочет спеть, пусть поет, – прибавил он, – но давайте забудем об изменниках и об этой песенке.
Никто не запел. Сил не было.
День 38: 4 июня
Флетчер кристиан, жалкая свинья, позволил мистеру Блаю – когда силой отнял у него корабль – взять с собой судовой журнал, и теперь капитан посвящал немалую часть каждого вечера, что-то записывая туда карандашом. Иногда он писал подолгу, иногда совсем коротко, но готов поклясться, что не было в нашем плавании дня, не отмеченного в его журнале.
Я как-то спросил у него, зачем он возится с записями, и капитан с легкой улыбкой ответил:
– Затем, что в конце концов мы вернемся домой. Завершив одно из самых замечательных плаваний. Я заношу в журнал все, что произошло после нашего изгнания с «Баунти», а помимо этого, коротко описываю острова, рифы и береговые линии, какие попадаются нам по пути. Таков, понимаешь ли, долг морехода.
– А про меня вы тоже пишете, сэр? – поинтересовался я.
Капитан коротко усмехнулся, покачал головой:
