– Удивительные вопросы вы задаете, – засопев, ответил я, ибо мистер Холл был среди тех, кто весело вопил, когда меня обвязывали веревкой и бросали, как я полагал, в водяную могилу.
Наступило недолгое молчание, я продолжал рубить морковь, бывшую частью ленча капитана Блая, и что-то в нашем молчании заставило меня подумать, что мои слова могли разозлить мистера Холла. Тело мое слегка напряглось, я ждал, не набросится ли наш кок на меня, однако вскоре услышал, как он снимает с плиты кастрюльку с кипящей водой, и успокоился, уверенный, что никакого сарказма в моих словах мистер Холл не заметил.
– Ты бы лучше забыл о гневе, – сказал он. – С тобой не случилось на борту ничего такого, что не случалось когда-то с каждым членом команды. По сравнению с другими моряками ты ведешь здесь легкую жизнь и должен принимать такие происшествия, не озлобляясь. В них и рождаются мореходы.
Я ничего не ответил. Конечно, в голове у меня прозвучали слова о том, что в мореходы я не напрашивался, быть мореходом желания не имею и намереваюсь при первой же возможности от мореходов сбежать, однако я оставил их при себе, хоть внутренне весь и кипел, и нож мой метался вверх-вниз, и я вдруг подумал, как легко было бы обратить его против себя и покончить со скукой и гневом этих дней. Такая идея удивила меня, поскольку мне доводилось сносить в жизни и кое-чего похуже, да, и я сносил, улыбаясь; однако мысли о многих еще долгих месяцах на борту, об одному Спасителю ведомо каких унижениях оказалось довольно, чтобы перевернуть в моей голове все вверх дном. Я поднял нож к глазам, осмотрел лезвие – оно оказалось острым, заточенным лишь этим утром, но, прежде чем безумие овладело мной окончательно, на палубе поднялся громкий крик, и мы с мистером Холлом удивленно уставились в потолок.
– Поднимись туда, – сказал он, как будто я нуждался в его разрешении, чтобы поступать как мне заблагорассудится. – Посмотри, что там, если хочешь. Я тут закончу за тебя.
Я кивнул, погадав, не было ли в его душе уголка, в котором укрывались сожаления об участии в том, что со мной сделали, но выбросил это из головы, едва поднявшись на залитую жгучим солнцем палубу и увидев, что все матросы сгрудились у одного борта и смотрят на парус, показавшийся на горизонте. Сожаления и извинения – это все очень хорошо, однако случается в жизни человека такое, что жжет память и опаляет душу, и этого ему уже не забыть. Это как клеймо, нанесенное раскаленным железом.
– По местам стоять, матросы! – крикнул мистер Фрейер, врезавшись в их толпу, и все быстро разошлись, продолжая, однако, поглядывать на запад. Это нарушение привычного распорядка оказалось настолько волнующим, что на несколько следующих дней ему наверняка предстояло стать пищей для наших разговоров.
– Я надеялся увидеть его, – сказал капитан Блай, подходя к мистеру Фрейеру и отбирая у него подзорную трубу, чтобы разглядеть судно получше. – Сколько я понимаю, это китобой «Британская Королева». Я полагал, что наши пути пересекутся несколькими днями раньше, и, когда он не появился, решил, что шансы на встречу с ним утрачены. Посигнальте ему, мистер Фрейер. Он идет к мысу Доброй Надежды. Нужно отправить на него почту четырехвесельным ялом. Где этот дьяволенок Тернстайл? – поинтересовался он, оборачиваясь, и, поскольку я уже подошел к нему, едва со мной не столкнулся. – А, вот и ты, мальчик. Хорошо, хорошо. Спустись ко мне в каюту, ладно? В верхнем ящике моего письменного стола лежат четыре-пять писем. Принеси их мне, мы передадим их на китобой для отправки.
– Есть, сэр, – сказал я и побежал в трюм что было мочи, как будто, не принеси я ему письма как можно скорее, от ожидавшего нас волнующего события останется только пшик.
Разглядывая карты капитана Блая, я узнал, что мыс Доброй Надежды – это южная оконечность африканского континента, мы же шли в направлении противоположном, к мысу Горн, южной оконечности Америк, однако китобой смог бы доставить наши письма тамошним, африканским, властям, а те отправят их в долгий – и медленный – путь к получателям в Англии. Я впервые подумал, что неплохо было бы и мне иметь адресата, хотя где бы я взял перо и бумагу, и что мог написать, и кому? Возможно, мистеру Льюису, однако он интереса к моим приключениям не питал – только желание, чтобы я вернулся как можно скорее и испытал на себе его ярость. Может быть, одному из моих братьев, но ведь любой из них поспешит обменять сведения обо мне на благосклонность нашего поработителя. Не мог я никому написать. Глупо было и думать.
Я извлек из ящика связку писем и при этом заметил, что послание, лежавшее сверху, капитан запечатать забыл и прочесть его может любой желающий. Я посмотрел на дверь, за ней никого не было, в коридоре стояла тишина, бо́льшая часть команды находилась на палубе, следила за парусом «Британской Королевы». Что заставило меня прочитать письмо, я не знаю. Возможно, просто благоприятный случай, мысль, что это позволит мне заглянуть в душу капитана, бывшую для меня своего рода диковиной. А возможно, мое воображение дразнила тщеславная мысль, что он мог написать несколько слов обо мне, а если так, надо же мне узнать, одобряет он меня или считает Божьей карой. Так или иначе, какими бы ни были причины, я отошел подальше от двери, положил запечатанные письма на подвернувшееся под руку кресло и приступил к чтению. Письмо я цитирую по памяти, многие слова могут оказаться неверными, но смысл прочитанного мной они, я думаю, передают.
Моя бесценнейшая Бетси! —
так оно начиналось, и, увы, я усмехнулся, обнаружив, что капитан способен обращаться к кому-то со словом «бесценнейшая», совсем как девчонка. Ну да чего там. Вон он, портрет его жены, стоит на столе, женщина она красивая, любой мужчина, увидев ее, распалился бы, а значит, и смеяться над капитаном не за что.
Наше маленькое судно быстро идет вперед, и я уверен, к пасхальному воскресенью мы обогнем мыс Горн. Погода пока на нашей стороне…
Я глазам своим не поверил – разве мы не пережили в первые недели плавания несказанные испытания? Никто на борту, похоже, не помнил уже, как туго нам приходилось, но я-то помнил.
Смею ли я верить, что мы сможем достичь Отэити раньше предполагаемого срока? Я могу лишь молиться о таком исходе, ибо время, которое мы там проведем, может оказаться более длительным, чем предполагалось, и кто знает, что будет ждать нас при возвратном плавании, но все-таки, если каждый день приводит меня ближе к ТЕБЕ, как же сердцу моему не наполняться счастьем?
Тут я заколебался, раздираемый смущением и чувством, что не следовало бы мне читать письмо, написанное мужчиной его леди-супруге, однако я уже зашел слишком далеко и ничто не смогло бы меня остановить.
Все моряки усердно трудятся, и мне пришлось отступить от уставных правил до такой степени, что теперь они имеют время для СНА, время для РАБОТЫ и время для ОТДЫХА. В результате я получил счастливую команду, и, с гордостью сообщаю об этом, у меня не появилось пока причин для наказания хотя бы одного матроса. Имелся ли когда-либо во флоте Его Величества корабль, проведший в море столь многие недели, за которые никто на нем не подвергся порке? Думаю, нет, и надеюсь, матросы это оценят.
