– Нам, молокосос, – ответил он, глядя на берег. – Каждый здесь знает, что с того дня, как мы вышли из Спитхеда, капитан ни к одной бабе пальцем не притронулся. Здесь их вон сколько, бери не хочу, а посмотрел ли он хоть на одну? Да ни разу. Видать, он просто не может ничего, вот что я вам скажу. Видать, он и не мужик вовсе.
Я смотрел на Хилбранта с отвращением, ибо сказанное им было мерзостью, клеветой наихудшего толка. Сердцу моему хотелось защитить капитана, ведь он был так добр ко мне, и все же я не мог не гадать, нет ли в этом обвинении какой-то доли истины. Конечно, капитан любил свою жену, однако из разговоров с матросами я знал, что многие из них любят своих жен и скорее умерли бы, чем причинили им боль. Но то, что мы позволяли себе на Отэити, изменами не было. Во всяком случае, не казалось нам таковым. Мы относились к здешней жизни как к вознаграждению за долгий срок, проведенный нами в море, за лишения, которые мы сносили во время трудного плавания. Это затрагивало лишь наши тела, не чувства. Мы просто удовлетворяли свои потребности.
– Если хотите знать мое мнение, так он спятил, – продолжал Хилбрант. – Когда мужик долго не получает удовольствия, он просто сходит с ума. Ты согласен с этим, Турнепс? Ты же наверняка и сам уж наполовину помешался, а ведь прошло всего несколько дней с тех пор, как ты в последний раз макал куда надо свой фитилек. У тебя глаза сумасшедшие, ты еще не заметил? Мне и подумать страшно, что с тобой станет при полной луне!
Я на эти слова не ответил, потому как боялся, что они могут оказаться правдивыми. Нам предстояло дальнее плавание. И теперь, после того как я раз за разом вкушал любовь, мне было трудно представить утра, дни и вечера, лишенные подобных утех. При одной мысли об этом у меня в зюйде все ныть начинало.
– Надо бы нам помолиться, чтобы «Баунти» развалился, – сказал Исаак Мартин. – Тогда бы и мы здесь остались.
Все примолкли, и надолго, а потом Исаак рассмеялся.
– Шучу, конечно, – сказал он.
– А что, это было бы здорово, разве нет? – спросил Хилбрант. – Остаться здесь навсегда.
– Если бы мы тут застряли, никто б нам был не указ. Ни капитан, ни офицеры, никто. Мы бы сами собой управлялись, как и хотелось Спасителю.
– Пустые мечтания, парни, пустые мечтания, – сказал Джеймс Моррисон, встав и на время заслонив от меня всех остальных. Он стоял передо мной, тело его было неподвижным, а голова медленно поворачивалась, и взгляд помощника боцмана ненадолго задерживался на каждом из матросов.
Я тогда ничего об этом не подумал, только удивился, как быстро разговор перешел от острова к истории, которую начал рассказывать Хилбрант, – о его брате Гуго, вступившем в соревнование по борьбе с довольно известным аллигатором. Да, разговор, показавшийся мне в то время пустячным, быстро вылетел из моей головы, оставив в ней размышления куда более важные – о том, как бы мне устроить свидание с Кайкалой.
Каждый день все новые и новые саженцы помещались в глиняные горшки трюма, я смотрел, как многие сотни их выстраивались в ровные ряды. И когда эти ряды достигли дальней двери, понял: время наше почти на исходе, а сообразив одним вечером, что набранная нами скорость стремительно приближает день нашего ухода в море, решил выполнить сложившийся у меня довольно рискованный план.
Мальчишкой, живя в Портсмуте за счет изворотливости моего ума и особого рода благодеяний мистера Льюиса, я не был тем, кого можно назвать представительным мужчиной. А был маленьким, тощим, с тонкими руками и слегка впалой грудью. Я мог целый день бродить по городу и не ощущать усталости, но если припускался бежать – а мне приходилось проделывать это всякий раз, как ярыжка в синем замечал, что я присваиваю нечто мне не принадлежавшее или вытягиваю проворными пальцами карманные часы из привычного им места, – то, будьте уверены, отыскав для себя укрытие, я застревал в нем на час, который требовался мне, чтобы отдышаться. Однако за последние полтора года все переменилось. Я набрался сил. Окреп. Стал дюжим, что называется, малым.
«Баунти» стоял на якоре в миле от берега Отэити, ближе подойти из-за мелей не мог, и, хотя ничего подобного делать мне пока не случалось, я полагал, что крепыш вроде меня, обладающий немалым запасом нерастраченных сил и стремлением добраться до нужного ему места, сумеет проплыть такое расстояние, ничем не рискуя. А потому решил, что если мне и дальше будут отказывать в посещениях острова – вплоть до дня, в который мы покинем наш земной рай, – я выберу одну из ночей и сплаваю туда.
Офицеры, разумеется, привольно перемещались между островом и кораблем, их свободу капитан Блай ограничивать не стал, и это тоже возбуждало ропот матросов. Мысли о том, что мистер Кристиан, мистер Эльфинстоун, мистер Хейвуд и даже мистер Фрейер получили в свое распоряжение, только выбирай, всех леди острова, проявлявших прежде благосклонность к тем или иным из рядовых членов команды, заставляла матросов гневно вопрошать, по каким таким причинам человек вообще попадает в офицеры – вследствие особых заслуг или потому что у его папаши кошелек туго набит?
Каждый из офицеров уплывал на остров баркасом и возвращался им же, а те, что ночевали на борту, пересчитывали эти посудины, дабы увериться, что ни одна не пропала, – впрочем, никто и не смог бы уплыть на ней в одиночку и остаться не замеченным, слишком уж она была велика. Каждый баркас имел длину в двадцать три фута, то есть был не настолько велик, чтобы вместить многих, но и не настолько мал, чтобы можно было его прозевать. Стало быть, воспользоваться баркасом я не мог. Выбор у меня оставался простой: броситься в воду и уплыть – или так и торчать на борту «Баунти». И я все больше склонялся к первому варианту.
Я ждал, пока не проникся уверенностью, что стоять на якоре нам осталось три-четыре ночи, а тут, на мое счастье, и тучи почти укрыли луну, уменьшив возможность того, что меня заметят и схватят. Капитан в тот вечер лег поздно, однако уснул почти сразу – я слышал, как он захрапел, – да и весь корабль затих. Я знал, что офицеров на борту осталось двое – мистер Эльфинстоун и мистер Фрейер, но последний тоже успел укрыться в своей каюте, стало быть, шаги, которые я различил, поднимаясь по трапу, принадлежали первому.
Выставив голову из палубного люка, я осторожно огляделся. Мистера Эльфинстоуна нигде видно не было, я решил, что он ушел на бак, и потому направился к корме, а там быстро спустился по свисающей вдоль борта веревочной лестнице и тихо соскользнул в воду.
Милость Господня, до чего же она, гадина, была холодна, прямо как лед, я это и поныне помню. Всю мою одежду составляли штаны да рубаха, так было легче плыть, и я сразу же испугался, что насмерть замерзну, не успев добраться до берега. Я держался поближе к борту и ждал, пока не услышал шаги мистера Эльфинстоуна, направлявшегося к месту прямо над моей головой, а потом еще пришлось дожидаться, когда он повернет назад, вот тут я и поплыл бы по-настоящему. Ему-то спешить было некуда, он все стоял и стоял надо мной, чуть ли не целую вечность там проторчал, насвистывая какую-то мелодию, а как досвистел до конца, еще и песенку затянул вполголоса. Я же чувствовал, как немеют мои ноги, и думал, что этак мне до острова не дотянуть, но вот он снова направился к баку, и я поплыл.
