– Ужасное дело, сэр, – ответил я. – Я проснулся с растянутой шеей и болью во всем теле, и ни то ни другое никак не проходят. Боюсь, если я стану грести, баркас начнет по кругу ходить.
– Не беспокойся, я прослежу, чтобы этого не случилось, – заверил меня мистер Фрейер. – А теперь оторви свою праздную задницу от банки и берись за весло, пока я не задал тебе трепку, которую ты до конца своих дней не забудешь.
Я забурчал, застонал, закряхтел, да что толку? Участь моя была уже решена. Сев рядом с Вильямом Перселлом, я улыбнулся ему, слабо и смиренно, однако судовой плотник почему-то счел это наглостью и ответил мне неприязненным взглядом.
– Грести положено всем, – сказал он. – Ты, знаешь ли, больше не капитанский слуга.
– Конечно, слуга, – ответил я. – Если у меня и есть должность в военно-морском флоте Его Величества, так только эта.
– Никаких поблажек тебе не положено. – И он издевательски ухмыльнулся. – Это дело прошлое. Теперь мы все равны.
Я помрачнел. Вот, значит, кем считали меня моряки все эти шестнадцать месяцев? Малым, который живет в прекрасных условиях по причине его близости к каюте и особе капитана? Знали бы они, сколько мне приходилось трудиться. Я поднимался в раннюю рань, чтобы сготовить капитану завтрак, а потом возился с его одеждой, а потом подавал обед, а… ну, тут-то мне выпадало немного свободного времени, если удавалось укрыться в таком месте, где капитану было меня не найти, но затем все равно был ужин, а уж там, понятное дело, наступало время ложиться спать. С чего же они взяли, что им приходилось туже, чем мне?
– Мне это известно, Вильям Перселл, – обиженно сказал я. – Но я так потянул шею, что…
– Еще раз вякнешь хоть слово о шее, заставлю тебя мою задницу целовать, – пригрозил этот грязный содомит. – Давай-ка греби, глядишь, мы и попадем, куда нам надо, немного быстрее.
Каждый в баркасе поочередно брался за весла, даже сам капитан с офицерами, и это вселяло в нас чувство единения и равенства. Гребли мы по два часа, сменами в четыре человека. В первые дни нашего пути мне казалось, что мои мышцы обращаются от этого упражнения в кисель, и я готов был поклясться: если возьмусь за весла еще раз, у меня просто руки отвалятся, однако по прошествии почти двух недель мышцы окрепли и гребля перестала казаться такой уж мукой. Но в этот раз, когда плоть моя пропиталась водой, а кости недовольно ныли, она была тяжким испытанием.
Тем временем капитан, соорудив из двух выскобленных половинок кокосового ореха подобие весов, – гирьками служила пара круглых пистолетных пуль – объявил, что на время, пока мы не достигнем следующего пункта нашего назначения, Новых Гебрид, наш рацион придется еще урезать, распределяя его поровну с помощью вот этой штуковины. Мы, конечно, пошумели, потому как желудкам нашим, получающим по три раза в день сущие пустяки, и так уж казалось, что они не получают вовсе ничего, однако капитан слушать нас не пожелал.
В общем, мрачный, сколько я помню, выдался денек. Гнетущий. Я тогда совсем упал духом, ну то есть совсем.
День 13: 10 мая
Голод. голод. голод. голод.
И жажда.
Если бы слово «голод» можно было извлечь из моей головы и обратить в живое человеческое существо, оно, готов поклясться, оказалось бы английским пареньком ростом в пять футов и шесть дюймов, со всклокоченными темными волосами, с щербинкой в одном из резцов, а звали бы его Джон Джейкоб Тернстайл. В тот день я проснулся с такой болью в животе, какой и не ведал никогда, с болью, которая скрючивает тебя в три погибели и заставляет выть.
Поднявшись со дна баркаса после нескольких часов неспокойного сна, при котором ступни мои упирались в лицо Томаса Холла, а физия сносила надругательства от ступней Джона Холлетта, я почувствовал, что все мое тело протестует против издевок, коим подвергается. Руки и ноги ныли, в голове бухало, но, сладчайший Спаситель, хуже всего были колики в животе. Я доволок мое жалкое тулово до борта, подобрал со дна гарпун и заглянул в воду, надеясь увидеть хоть какую-нибудь рыбу. Если мне удастся загарпунить рыбешку, думал я, упрячу ее под рубашку – пусть это всего тонкая тряпица, местами порвавшаяся, со свисающими лоскутами – и слопаю, как только смогу, сырой. Подло, конечно, не делиться с другими. Если меня за этим застукают, шум будет немалый, но теперь у нас так: каждый за себя, и я мысленно дал зарок, изловив рыбу, попытаться мигом отправить ее в свое брюхо.
Вода в тех местах была поразительно синей, на глубине отливающей зеленью, а время от времени к этим краскам добавлялась чернота, словно некий свиток развивался. Вглядываясь в воду, я ощущал себя зачарованным, совсем как мистер Фрейер, когда я увидел его смотрящим в море, предающимся грезам наяву. Приглядевшись получше, я обнаружил в воде собственное отражение и опустил руку, чтобы разбить его, и мои глаза, рот, нос, уши раздробились в калейдоскопического Тернстайла, расплескались по всем румбам компаса, но расставание показалось им слишком тяжелым, и, едва успокоилась вода, физиономия моя снова явилась мне. Я улыбнулся, вздохнул.
И тут же чуть не подпрыгнул от удивления. Кто это смотрит на меня из воды? Джон ли это Джейкоб Тернстайл, прежний обитатель заведения мистера Льюиса? Уроженец ли Портсмута? Англичанин? Что-то непохоже. Не слишком ли крепка и тверда его нижняя челюсть – для паренька всего-то пятнадцати лет? Не слишком ли впалы щеки? И не намек ли на усы и бородку обозначился вокруг его рта? Я коснулся ладонью отраставших усиков и мгновенно возгордился мужественностью своего обличья. На несколько секунд во одушевления жизнь показалась мне чудесной штукой. Интересно, если случится невозможное и мы, все восемнадцать, вернемся на землю нашего короля, узнает ли меня кто-нибудь в Портсмуте? Тут мне пришло в голову, что я могу все начать заново, да и даже в моем родном городе – никто не заподозрит, чем мне приходилось заниматься в прежние дни или, еще того хуже, ночи. Однако такими мыслями можно тешиться всего лишь секунду-другую, срок, на который раздробляются в воде твои черты, – когда он минует, черты собираются воедино, а в голове твоей вновь воцаряется настоящая правда.
Я заморгал, услышав, как за моей спиной просыпаются и другие. Моряки распрямлялись, пошатываясь, вставали, каждому не терпелось потянуться, поднять ногу, вытянуть ее, стараясь сохранить равновесие, потрясти ею, разгоняя по жилам кровь. Несколько человек поинтересовались у капитана, когда мы сможем разговеться, и получили ответ, который никому не пришелся по нраву.
Я не оглядывался. Продолжал смотреть в воду. И наконец увидел ее – длинную рыбу. Она была красной, так? Или темно-зеленой? Неважно. Главное – рыба. Из рыбьего мяса. Я вытянул руку с коротким гарпуном над водой, и тут в животе моем взорвалась такая боль, точно кто-то двинул меня в пах, и весь я сосредоточился на том, чтобы не завопить, а открыв глаза, увидел, что гарпуна – одного из двух, имевшихся у нас, – в руке моей больше нет. Я его выронил. Я задохнулся от ужаса: сейчас чья-нибудь лапа ухватит меня за седалище и отправит в воду – давай, ищи гарпун, – но этого не случилось. Моряки ничего не заметили.
