Гиллингемы никак не были повинны в том, что в Лондоне она никогда не чувствовала себя дома. В ее внешности, в ее красках явно просматривались Финдли, но все равно она оставалась там чужой, в глубинах своего Я так рано сформированная тропиками, которые наложили на нее свой отпечаток. Еда ей нравилась острая и многообразно приправленная, в английских лакомствах ей постоянно недоставало сладости – так, чтобы ныли зубы, а цвета она предпочитала броские, яркие. Ее кровь, казалось, была слишком жидкой для холода Англии даже летом, а сама она слишком легко поддавалась волнению, не зная меры в чувствах, хотя внешне она часто казалась очень тихой, такой сдержанной, что это легко можно было принять за благосклонное послушание.
Под филигранно отчеканенной, сдержанной и благоустроенной поверхностью Англии ей всегда недоставало чего-то исконного, стихийного. Избытка во всем. Своего рода страсти. Чего-то магического.
Георгина привстала на цыпочки и перегнулась через перила моста. Как будто могла там внизу, в легких, сточно-коричневых волнах реки Сингапур разглядеть не только свое детство, но и предсказание будущего.
Ее спугнули короткие призывные восклицания. В одной из лодок у причала стояли два кули, они с широкими улыбками оценили ее, одобрили и теперь бросали ей слова, которых она не понимала.
Георгина покраснела; она оттолкнулась от перил и хотела резко отвернуться. Но ее остановил взгляд темных глаз, неумолимо притягивая ее к себе.
Глаза, словно насыщенные капли черного океана, спокойные и бездонные; в них прочитывались вопрос, сомнение, надежда.
Чистое любопытство заставило его посмотреть вверх, когда он поднимал парус своей лодки. Утром еще тяжелая от сокровищ моря, теперь она покачивалась на воде легко, как пробка, нетерпеливо натягивая веревку, которой была пришвартована к причалу.
Его китайский язык был не особенно хорош, его едва хватало на самое необходимое: отдельные слова и обороты, которых он со временем нахватался. На складах тауке с ним здоровались по-малайски и по-малайски же торговались. Так же и на улицах города, и здесь, на причале. Но этого как раз хватило, чтобы расслышать, что привело в такое волнение двух кули неподалеку от него. В хорошем настроении – уже в начале дня располагая всем временем мира, в том числе и для таких посторонних вещей, которые его не касались, он проследил направление взглядов этих грузчиков. Наверх, в сторону молодой женщины, почти девочки, которая перегнулась через перила моста Томсона.
Кули еще продолжали спорить между собой, была ли она белая – анг мо чар бор, – хотя ее волосы не были ни светлыми, ни рыжими, – или была смешанной крови – чап ченг киа, – а улыбка на его лице уже погасла.
Шрамы на его руке, на ноге, застарелые, давно зажившие, начали тихо пульсировать в такт участившемуся сердцебиению. Нежно и трепетно, словно крылышко бабочки, его коснулось воспоминание – еще до того, как он ее действительно узнал или смог уловить сходство.
Оба кули бросали ей наверх замечания, которые звучали как и повсюду в мире, когда мужчины хотели привлечь к себе внимание женщины, которая им понравилась: наполовину неуклюжие комплименты, наполовину непристойности. Она быстро выпрямилась, и тут воспоминание охватило его со всей силой. Как удар в солнечное сплетение, от которого у него пресеклось дыхание.
Ее волосы, причесанные на пробор и собранные на затылке, были такие же темные, какими он их запомнил – как полированная пальмовая древесина. Густые завитки обрамляли ее по-прежнему узкое лицо, в ясных контурах которого проявилась женственная мягкость, ровно такая, чтобы лицо казалось скорее интересным, чем просто миловидным.
Тонкий румянец лежал на ее высоких скулах и сгустился, когда их взгляды встретились. Ее брови, только что сердито сведенные, расслабились и поднялись в немом вопросе.
Веревка паруса выскользнула из его пальцев от удивления, что сталось с той диковинной маленькой девочкой, которая нашла его в том домике в саду, заштопала ему ногу, залечила его руку, когда он лежал в беспамятстве.
Прошло, должно быть, лет семь, он подсчитал.
Тогда было время восточного ветра, как и сейчас, время, которое в календаре оранг-путих приходится на месяцы февраль, март и апрель, а в иные годы захватывает и часть мая.
Ее глаза рассеяли его последние сомнения. Эти примечательные глаза с темным обрамлением ресниц, той же глубокой синевы, почти фиолетовые, как вечернее небо незадолго перед наступлением темноты. Глаза, которые он узнал бы из тысячи других.
Никогда больше он не встречал таких глаз, хотя все время высматривал их.
Нилам.
Его губы беззвучно произнесли это имя, и он медленно поднял руку.
Искра узнавания вспыхнула в ее взгляде, и в ушах у него зашумело. И когда ее губы дрогнули и на них обозначилась робкая улыбка, его подхватило будто волной, которая тогда вынесла его на берег.
На какой-то момент время остановилось – и затем устремилось в обратную сторону.
Георгине снова было девять, почти десять лет. Под своими пальцами она чувствовала кожу мальчика-пирата, которого к ней принесло море, а потом отняло у нее. Юный морской человек, который очаровал ее и заворожил рассказами о чужом мире, из которого он явился.
Она вспомнила о приливах и отливах его дыхания, когда он спал. О том, как их лбы почти соприкасались над страницами книги, о своей маленькой ладошке, которая утопала в его большой. Ее человек из племени зельки, оставивший ее с такой тоской в сердце.
Георгина рывком вернулась в сегодняшний день, когда мужчина, у которого были глаза Рахарио, выпрыгнул из лодки на причал и бросился бегом к мосту. Сновидение и реальность, прошлое и современность потеряли равновесие, столкнулись друг с другом, сломались, и почва ушла у нее из-под ног. Вмиг оробев, она порывалась сбежать, куда-нибудь забиться, спрятаться. Но ноги ее не слушались; она прижала жестянку к себе, скрестив руки, и смотрела ему навстречу. Все в ней кипело.
Улыбка застыла на его лице, оно сияло, оттеняя коричневую кожу, как и белая рубашка, в которую он был одет. Его легкий, раскованный бег замедлился, и он остановился перед нею.
Георгина уворачивалась от его взгляда, которым он, казалось, впитывал каждую мельчайшую деталь; возможно, она даже извивалась и выгибалась под его взглядом, она не помнила себя.
– Нилам.
Как будто так и надо, он гладил ее поверх рукава светло-голубого платья, коснулся локтя – так бережно, что она ощутила это прикосновение просто как мимолетное тепло.
– Ты смотри-ка. Выглядишь как настоящая неня. Госпожа. – Его голос стал еще ниже; он звучал мягко и хрипловато, темный ковер с густым ворсом.
Рахарио. Ей пришлось поднять голову, чтобы заглянуть ему в лицо.
Тогдашнее худое мальчишеское тело, состоящее из сплошных острых углов и торчащих костей, выросло в мужское, пластичное и сильное. Как и черты его – массивные, почти жесткие – обрели мужественную гармонию и терпкую красоту.
