От дерева к железу. От чего-то вроде любви – к голой, непримиримой ненависти.
Англия оказалась целительной.
В Англии она поняла, что хотя она и была дитя Сингапура, но не дитя Нусантары.
Корни ее были в тропиках, но ее жизнь зиждилась на фундаменте, который был европейским. Хотела она этого или нет: брак с Полом сформировал ее, ее сыновья учились в Англии, были воспитаны как англичане, и в ее жилах текла наполовину шотландская, наполовину французская кровь.
Да пусть она была хоть сам чертополох, увитый ветками лаванды. Но не кембойя.
Она больше никого не знала в этом новом городе; прежние жители вернулись к себе на родину или умерли, все остальные были новоприбывшими. И Бич-роуд давно не был изысканным адресом, но и Георгина не была изысканной дамой. Сингапур изменился, но, по сути, остался тем же. Мило поглядывающим из-за колониального фасада, но неукротимым.
Английское растение, сформированное тропической жарой, муссонами и морем. Как Георгина.
Самым красивым в новом Сингапуре была новостройка Сент-Андруса, у которого скоро должна была появиться колокольня. Строение сияло белизной и, несмотря на размеры, казалось настолько воздушным и легким за счет стрельчатых арок, фиал и башенок, за счет украшений, похожих на сдержанные кружевные бордюры, что будто бы парил над зеленью Эспланады. Сердце Георгины радовалось всякий раз, когда ее взгляд падал на продолговатый корпус церкви. И когда она сидела на одной из новых церковных скамей, в этой высокой сводчатой колоннаде из белого чунама, под потолком из темных балок, среди стен, выкрашенных в синий цвет неба и моря, и солнце падало сквозь витражи окон, сердце ее становилось большим и просторным.
И тогда она знала, что снова вернулась домой.
В Лондоне Сингапур был дырой в ее сердце; здесь, в Сингапуре, эта дыра, болезненными толчками проливая кровь, носила имена Дункана и Дэвида.
В конечном счете было хорошо, что она оставалась в Англии дольше, чем собиралась. До тех пор пока ее сыновья не обрели твердую опору среди сыновей Стю, Дикки и Мэйси, дочери которых становились уступчивыми жертвами проказ и шалостей братьев. В дружбах, которыми они обзавелись в школе, Дэвид со своим солнечным характером – без всякого труда, Дункан – медленнее и лишь с двумя мальчиками, которые были такими же молчаливыми и замкнутыми. Пока Георгина – пусть и не с легким сердцем, но с чистой совестью – смогла уехать, ибо ее сыновья стали большими и достаточно самостоятельными.
Им было теперь четырнадцать и двенадцать; Дэвид еще ребячливый образец жизнелюбия, усидчивость давалась ему с трудом, Дункан – только руки и ноги, острые углы и торчащие кости, временами своенравный и уже с низким голосом. В следующий раз, когда Георгина увидит их, это будут юные мужчины, а не те мальчики, которых она носила в сердце и чьи коричневатые портреты в серебряных рамках были ее бесценным сокровищем.
Тогда исчезнет и опасность, что Рахарио отнимет у нее Дункана, если когда-нибудь узнает, что это его сын; в Англии он был вне досягаемости.
По Боннэру она не пролила ни слезинки. Она принадлежала Л’Эспуару. Как и ее отец. Как Семпака и Ах Тонг.
Ибо счастье было преходящим. А надежда оставалась.
Надежда найти положительные стороны в жизни, которую она себе не выбирала, но которая была подарена ей судьбой. В браке с Полом, которому она не могла простить, что он ее отослал, как она не прощала себе собственной глупости.
Надежда оставалась. Всегда.
20
Мей Ю счастливо напевала.
Для нее светило солнце в этот мрачный день, когда сильные потоки дождя били по крыше, заливали сад и заставляли реку разбухать до ревущего потока, слышного даже в доме, освещенном лампами.
Туан снова был дома.
Она смолкла и прислушалась к плеску, бульканью воды и отфыркиванию, слышному из-за двери ванной. Тот туан, как он выходил из воды и стоял на берегу, – это воспоминание она хранила и лелеяла в памяти столько месяцев – снова возник перед ее внутренним взором. Она просунула пылающее лицо между гладкими тканями его костюмов, чтобы остудить его, прежде чем продолжить в который раз поправлять и без того безукоризненные стопки рубашек и брюк.
Она копошилась намеренно: она хотела еще раз увидеть туана, когда он выйдет из ванной.
Мей Ю любила свою новую работу, которая к этому времени вошла ей в плоть и кровь. Не только потому, что она могла при этом быть поблизости от туана, но и потому, что ей нравилось заниматься красивой одеждой, действовать иголкой и ниткой и у нее был вкус к порядку. Кроме того, это была легкая работа. Даже слишком легкая. Поскольку, когда туан по нескольку недель был в море, ей, по сути, нечего было делать.
Она как собачка бегала по всему дому за Кембанг, которая раз за разом пыталась ее отогнать, полагая, что Мей Ю хочет перехватить ее должность. Пока Кембанг не поняла, что та действительно хочет всего лишь быть полезной. Поначалу с сомнением и критично, но потом с удовольствием она знакомила Мей Ю с гардеробом госпожи. Мей Ю быстро научилась обращаться с ценными шелковыми тканями и устранять сперва пятна от материнского молока, а потом следы липких детских пальчиков. То и дело отпарывалась вышитая кайма, то и дело требовалось пришить или заменить выпавшую жемчужину, блестящий камешек, зеркальную вставку.
Мей Ю была полна любопытства к жене туана. Она была ошеломлена и сокрушена тем, как прекрасна тай тай, ее госпожа. Кожа как коричневый бархат, с большими глазами и густыми, блестящими волосами, которые были куда более красивого, более теплого цвета, чем жидковатые, иссиня-черные волосы самой Мей Ю. Сталкиваясь с госпожой лицом к лицу, она казалась себе фигуркой, вырезанной из рисовой бумаги, на которой наспех набросали тушью несколько деталей. Богиня плодородия с пышными бедрами и высоким бюстом, вот кем была госпожа, которая так и сочилась любовью к своим милым детям, так и фонтанировала чувственностью.
Мей Ю не могла понять, почему брак тай тай с туаном был несчастливым.
Лишь изредка они делили друг с другом кровать, как по секрету рассказала ей Кембанг, меняя простыни. И всегда только у нее наверху, но никогда у него внизу; госпожа никогда не входит в его покои. Хотя он ее не бил, по крайней мере ни Кембанг, ни кто-либо еще из прислуги не был свидетелем ничего подобного. Но есть такого рода жестокость, которая ничем не лучше побоев, добавила Кембанг, укоризненно качая головой и с сожалением цокая языком.
Мей Ю сгорала от стыда всякий раз, когда видела госпожу – такую добрую к ней – такой печальной, когда она полагала, что никто на нее не смотрит. Потому что рассказы Кембанг питали ее дерзкую, заносчивую надежду, что когда-нибудь господин увидит в ней нечто большее, чем всего лишь девочку, которая заботится о его белье.
Звуки в ванной комнате стихли. Дверь открылась, и Мей Ю замерла, крутанувшись. Она сделала глубокий вдох, снова выдохнула и переступила порог гардеробной.
