Не трогай меня. Ты ведь даже не знаешь, кто я. Я и сама этого больше не знаю.
Осталась лишь хриплая, бессловесная жалоба, которая вырывалась из нее, когда она пыталась оттолкнуться от Пола.
Догадка о правде, по ту сторону всех слов.
Ее мир, и всегда-то шаткий, всегда-то хрупкий, рассыпался.
Разлетелся на тысячу обломков, и эти обломки уносило море.
25
Раскинув вокруг себя юбки старого, выцветшего до лавандовой серости летнего платья, Георгина сидела в траве; здесь, в Сингапуре, она не чувствовала необходимости придерживаться правил траура, внушенных некогда ей тетей Стеллой.
Этот траур содержал в себе терпкую толику, которая происходила не только от горечи смерти.
Она сидела недвижно, не отмахиваясь от москитов, которые звенели над ней, кусая то в шею, то в кисти рук, оставляя зудящие, красные припухлости. Глаза ее были прикованы к одному месту на горизонте, где-то там, где спаривались небо и море, зачиная облака.
В последнее время она часто поднималась сюда и смотрела поверх города в море. Здесь, на склоне холма с названием Губернаторский, сколько она себя помнила, а теперь, после идеалистического, но неудачного строительства крепости Коллейром он носил имя Форт Кэнинг.
Ничто не остается таким, каким было.
Гордо и стройно высилась новая колокольня Сент-Андруса, маяк в море городских зданий. Теперь не церковь, а с прошлого года кафедральный собор англиканского епископата Лабуан и Саравак, ее могучее тело, в часы богослужений затопленное полнозвучием органной музыки, казалось построенным на века. Как будто Сент-Андрус давал ей понять: Даже если твой мир лежит в руинах, я пребуду неизменным и вечным. Меня ты никогда не потеряешь из виду.
Она глубоко вздохнула и стала разглядывать надгробную плиту. Должно быть, раньше могилу поддерживал в порядке Ах Тонг. За последнее время она покрылась мхом и обросла желтым чешуйчатым лишайником; если бы можно было его спросить, как это все устранять.
Вот уже несколько месяцев она откладывала решение, не перехоронить ли маму к Гордону Финдли на новое кладбище на Букит Тима-роуд. Он никогда об этом не заговаривал, а она и не думала спрашивать его об этом; раньше она бы, пожалуй, не сомневалась в том, что оба должны лежать рядом.
Не думай обо мне плохо, Георги. Я действительно любил обеих.
Брови ее дрогнули, когда она провела ладонью по надписи: Любимая супруга Гордона Стюарта Финдли. Рука ее опустилась ниже и уперлась в буквы: С болью отнятая мать Георгины Индии Финдли.
Это вырезано в камне. Как же это могло быть неправдой?
Больше полугода прошло, как они похоронили ее отца. С тех пор она пустой оболочкой дрейфовала во времени, слепая, глухая и немая. Пытаясь извлечь смысл из обрывков его рассказов в сумеречном состоянии последних своих земных дней.
Она рылась в памяти, выискивая воспоминания о маме, о тех вещах, которые она могла услышать, увидеть или почувствовать в детстве – до тех пор, пока голова не заполнилась ватной пустотой и не разболелась.
Были времена, когда она избегала своего отражения в зеркале, боясь встречного взгляда. И были другие времена, когда она подолгу рассматривала свое лицо во всех ракурсах, во всех мельчайших подробностях. Свою кожу, которая даже в Англии никогда не становилась светлее, всегда сохраняя золотистый оттенок, но и под тропическим солнцем никогда не темнела до коричневого оттенка. Это лицо, которое теперь, в ее тридцать девять лет, было полнее, все больше теряя прочность, а под глазами, этими своеобразными фиалковыми глазами, появились первые линии. Она хотела сравнить его с лицом матери, которое тем сильнее бледнело в ее памяти, чем отчаяннее она пыталась вызвать его перед своим внутренним взором.
Ты дитя тропиков, моя шу-шу. Как и я.
Воспоминания были как вода, утекающая сквозь пальцы. Сухой песок, который осыпается, лишь немногими песчинками прилипая к коже.
Был еще один человек, который знал Георгину сызмала, почти с рождения. Который, может быть, знал правду или хотя бы имел к ней ключик.
В нее снова закрался страх, преследовавший ее все детство. Скрестив руки, она уронила их на колени, припав к ним лицом.
* * *
– Дальше я вас, к сожалению, не смогу отвезти, мэм.
Еще по-юношески мягкое лицо Андики, покрытое на подбородке пушком, выражало сожаление, когда он помогал ей выбраться из паланкина.
– Там впереди дорожка слишком узкая и вся в лужах. Придется мне остаться здесь.
– Ничего. Я и пешком пройду.
Он беспокойно почесал грудь под рубашкой и наморщил лоб:
– Не пойти ли мне с вами, мэм?
– Нет, не надо.
Стайка детей, собравшихся на тропе и, перешептываясь, разглядывающих паланкин, рассыпалась в разные стороны, когда Георгина сделала шаг в их сторону.
В воздухе висела голубоватая дымка, приправляя его своим едким ароматом. Здесь пахло сырой красной землей, жареной рыбой и мясом, сочной зеленью, как пахнут свеженарезанные овощи или мокрые растения, и сладостью спелых плодов.
Шаги Георгины были тяжелы. Она шла мимо огороженных садиков и домов. Она знала эту деревню только со стороны реки, с лодки; больше двадцати лет минуло с тех пор.
Целая вечность.
Во время поездки в паланкине она, опустив голову, смотрела на свои пальцы, сцепленные на коленях как для умоляющей, отчаянной молитвы. И все же ее сердце забилось сильнее, когда ее чувство подсказало ей, что они проезжают по Серангун-роуд как раз мимо Кулит Керанга.
Георгина подошла к ограде одного садика; женщина в красном саронге и голубой кебайе, низко согнувшись, обрабатывала мотыгой кусок голой земли.
– Добрый день. Извините, пожалуйста.
Женщина бросила на нее взгляд через плечо и разогнулась, уставившись на нее с нескрываемой растерянностью.
– Извините. – Георгина заставила себя улыбнуться. – Я ищу Семпаку. Раньше она работала в городе. В Л’Эспуаре, у туанов Финдли и Бигелоу.
Женщина быстро опомнилась от неожиданности, что белая неня в простом муслиновом платье, без шляпы и зонтика, по-малайски спрашивает ее о ком-то из деревенских.
– Идите прямо, мэм, – мотыгой указала она направление. – До развилки. Там свернете налево. До дома с большим манговым деревом.
– Спасибо.
Георгина чувствовала на своей спине взгляд женщины, ее соседок и слышала перешептывание детей, которые следовали за ней на некотором расстоянии; это перешептывание то и дело переходило в тихое хихиканье.
Семпака сидела перед хижиной, качала на коленях малыша, который сосал свои пальцы, и смотрела на горстку детей, играющих в догонялки вокруг дерева манго. Рядом с домом мужчина колол дрова; еще молодая женщина пропалывала овощные грядки.
