У нее были невероятные глаза. Большие, удлиненные, с небывалыми золотыми зрачками в окаймлении темно-янтарной радужки. Они мерцали – не то от слез, не то от божественного ее происхождения. Они сияли, вбирая в себя и этот замызганный парк, и этот промозглый утренний мир, и меня заодно.
«Господи, да ты и впрямь дочь морского бога!» – сказал я и привлек ее к себе.
Вернее, хотел сказать. Хотел привлечь.
Потому что внезапно ощутил, что не могу пошевелиться.
«Прощай, сатириск, – произнесла Ева печально. – Ты был хорош. Ты старался изо всех сил. Молоденькие нимфочки не устояли бы. Но меня зовут Эвриала».
Она уходила прочь. А я даже не мог окликнуть ее, закричать, просто заплакать. «Вот тебе, бабушка, и вакханалии», – подумал я.
* * *
Все это ерунда. Я давно уже свыкся со своим положением. Мне было плохо лишь в первые сутки. Очевидно, изменение образа бытия влечет и быструю перестройку образа мыслей. Я не испытываю никаких неудобств. Мне хорошо и спокойно тут стоять. Поза естественная, выражение лица натуральное. Между прочим, одежда тоже окаменела, за что я чрезвычайно признателен Еве. Было бы крайне неприятно, если бы она об этом не позаботилась. Мои шмотки скоро истлели бы под дождями и ветрами, и торчать бы мне нагишом, бросая вызов общественной морали. А так все прилично. Нет, что ни говорите, взгляд горгоны – могучее оружие. Зря мы, сатириски, его недооцениваем.
Я не питаю к ней ненависти. В конце концов, она лишь поквиталась со мной за обиды всех женщин. Хотя не думаю, что женщины ее на то уполномочили. Вряд ли они сами считают себя обиженными. Я не навевал им иллюзий, а значит – и разочарования были невелики.
Ударила меня!
Думаешь, больно мне?
Из рук твоих
Наказанье любое –
Подарок небес.
Досадно только, что я не в состоянии довести до остальных сатирисков, что в одной небольшой конторке размером в шесть комнат, в отделе вторичной информации работает старшим инженером милая женщина, хорошо сложенная и производящая впечатление легко доступной. У нее странная прихоть – носить не снимая непроницаемые черные очки. И женщину эту следует всемерно избегать. Время диктует свои поправки, и она рассталась с прической из ядовитейших змей, как и мы, сатириски, с рожками, но взгляд ее по-прежнему в силе.
Я много передумал, прозябая в этом уголке безлюдного парка. Время и покой сделали свое дело. Сейчас я уже не спешил бы так к легкому успеху. В любви к женщине все же что-то есть… Это долгий путь от небытия, от неведения, к полному единению двух людей. Его нужно пройти шаг за шагом, не суетясь, не рыская по сторонам, не сбиваясь на обходные тропки. Это удовольствие, которое нужно растягивать, испытывать, вбирать всем своим существом. Наверное, это вдобавок ко всему и счастье.
Ева все чаще навещает меня. Она не приближается настолько, чтобы я разглядел ее лицо. Пройдется туда-обратно по асфальтовой дорожке, задержится в беседке, и снова ее нет. Она всегда одна, и я рад этому. Видно, ее что-то зовет сюда. Я благословляю ее, в мыслях моих в такие минуты кружится и переливается всеми оттенками радуги ее имя: «Эвриала… Эвриала…»
* * *
…Мы шли в тени деревьев, цветущими кустарниками и травами, но точно так же мы могли идти через тернии, через потоки грязной воды с гор, сквозь пламя и дым, ничего не замечая вокруг, для нас не существовало теперь ничего, кроме нас самих, и мы не расцепили бы рук, даже если бы захотели, не могли бы разорвать касание наших плеч и бедер, если бы в наши головы пришла эта дикая мысль, сейчас мы были одно целое, и птицы пели только для нас, хотя мы не слышали их пения, а слышали единственно учащенный ритм наших сердец, и солнце светило только для нас, и луна, и звезды, и весь мир был наш, и останется нашим всю ту мимолетную вечность, покуда мы вместе…
Прогулки с Вергилиным
Пока Вергилин, старательно вздевая редкие бровки, пил пиво из высокого бокала, Кармазин доброжелательно озирал публику, откинувшись в своем кресле и сознавая себя если не владыкой мира, то по меньшей мере прокуратором этой провинции. Что с его стороны было и самонадеянно, и безосновательно: где-то в полной недосягаемости для мирского суда и язвящих стрел газетной критики, за семью дверями и сорока замками белого дома с колоннами, по новой моде именуемого мэрией, зорко и неусыпно парил градоначальник Никодим Руаялевич Благосклонов, которого уже за одну фамилию следовало бы выбрать во все органы управления и поставить руководить всем на свете. Тем не менее Кармазину было хорошо и покойно, чему порукой служили принятые уже внутрь пол-литра бархатистого и обильная закуска в виде разнообразной питательной мелочи вроде креветок и сырной соломки. Никуда не нужно было спешить, не о чем было заботиться, оставалось лишь сидеть, поводя рассеянным взором по сторонам, и вести неспешные беседы ни о чем.
– Скажите, вам никогда не хотелось отсюда уехать? – неожиданно для самого себя спросил Кармазин.
– Нет, – без малейшего промедления отвечал Вергилин. – В том нет никакого смысла.
– Смена обстановки, – начал перечислять Кармазин. – Тяга к перемене мест. Начать с чистого листа.
– Те, кто желает начать с чистого листа, – резонно заметил Вергилин, – или хотя бы с новой строки, обыкновенно приезжают сюда.
Кармазин смущенно хмыкнул.
– Мой пример не показателен, – сказал он. – Всего лишь стечение обстоятельств. Уж насколько оно было удачным, лишь время покажет. Я мог бы очутиться в любом другом месте земного шара, где вдруг удачно и ко времени открылось бы недвижимое наследство.
– Чтобы такое случилось, озаботиться следовало бы намного раньше, – промолвил Вергилин. – И не вам, а вашим отдаленнейшим предкам. Весьма желательно, чтобы у них, а не у меня, как вы только что намекнули, обнаружилась бы тяга к перемене мест, причем в самых обостренных формах. Тогда вы могли бы сейчас питать надежду на некого давно утраченного из семейных анналов родственника, который за неимением иных кандидатов счел бы за благо завещать свою венесуэльскую латифундию или шотландский замок единственному законному наследнику – безместному литератору с далекой холодной родины.
– Я согласился бы и на особнячок в парижском пригороде, – ввернул Кармазин.
– Но поскольку ни ваши предки, равно как и мои, не пожелали в свое время ни смены обстановки, ни чистых листов, – продолжал Вергилин, – то не только я живу здесь с самого момента появления на свет и вряд ли изменю своим привычкам. Но и вы с естественной предопределенностью направлены были всей цепью исторических событий не на склоны Кордильер или берега Женевского озера, а в тихий город Мухосранск. Что наверняка более отвечает свойствам вашего характера и представлениям о душевном комфорте.
– Откуда вам знать, – лениво проговорил Кармазин.
– У вас на лице написано… Еще по кружечке?
– Пожалуй.
В ожидании нового заказа Кармазин размеренно боролся с дремотой, а Вергилин изучал его, словно коллекционер, которому принесли монету непонятного происхождения и сомнительной ценности, и лишь неуемная жажда накопительства останавливает его от рокового и необратимого решения.
