Моисей, чтобы не уделать брюки, пристроился на краешке лавки.
– Привет, отец, – сказал он.
Дворник Нахимыч кивнул, не поворачивая головы.
– Как спина? – спросил Моисей.
– Побаливает, – невнятно откликнулся дворник.
– Я же приносил тебе мазь, – сказал Сайкин с укоризной.
– Не помню, – промолвил дворник, всем своим видом демонстрируя нежелание поддерживать беседу.
Моисей тяжко вздохнул. Он ненавидел эту обязательную часть свидания за ее предсказуемость и безысходность.
– Я хочу, – произнес он раздельно, – чтобы ты перебрался из своей конуры в мой дом. Я хочу, чтобы ты был рядом. Хочу за тобой присматривать, заботиться о тебе.
Дворник покосился на него в некотором смятении.
– Я вас не знаю, – сказал он усталым голосом. – Не могу принять помощь от незнакомых людей. Это унизительно.
– Ты мой отец, – сказал Моисей. – Я твой сын. Что унизительного в том, что сын хочет заботиться об отце?
– Не помню, – проронил старик. – У меня нет никого. Я один. Я должен быть здесь. Я здесь живу.
Все как обычно. Никаких отклонений от раз и навсегда прописанного сценария. С того самого дня, как Моисей Сайкин вернулся из заграничной стажировки и узнал, что его отец, профессор политехнического института, в одночасье потерял память, утратил собственную личность, но по злой насмешке природы сохранил единственную связь с реальностью через формулу: его место здесь, среди серых институтских корпусов, и нигде больше.
– Хорошо, – сказал Моисей, придвигаясь.
Дворник попытался отдалиться, но было некуда, лавка уже закончилась.
– Это не помощь, – продолжал Моисей. – Это подарок. Ни к чему не обязывающий. К празднику. Какой нынче праздник? День Бородинского сражения?
– Уже прошел, – сказал дворник безучастно, словно прочтя строку из книги, что шелестела страницами в его сознании.
– Неважно, – промолвил Моисей, цепко держа старика за сухую безвольную кисть и торопливо натягивая на запястье браслет из серого материала. – Что у нас там еще… день патриота, день программиста, день пирата, что в общем-то одно и то же… Подарки принимать ты можешь, твое самоуважение от этого не пострадает…
– Напульсник, – вдруг сказал старик, с любопытством поднося браслет к самым глазам. – Раньше так называлось.
– Это и сейчас называется так же, – сказал Моисей.
* * *
Моисей Сайкин, ты мне вовсе не нравишься. Это я, автор, тебе говорю. По мне так ничем ты не отличаешься от того же авторитетного бизнесмена и депутата Калачова, что бы ты о себе ни думал. Несмотря на европейский лоск и элитарные ухватки, ты как был, так и остался плоть от плоти своего родного города, и ты ничем не лучше самого ничтожного из его горожан. Ты холоден, как замороженный минтай, и глух, как дверной плинтус. Ну, там еще много разных сравнительных оборотов, неприятных для твоей самооценки… Не спорю, внутри тебя действительно прячется маленький живой человечек, но чтобы до него достучаться, нужен очень большой кулак. И все же: если тебе удастся то, что ты затеял, равно как и депутату Калачову достанет денег и терпения на все его благие дела, если все вы «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»
[14], вам спишется очень многое. Не знаю, что там решат наверху, тамошние пути неисповедимы, но я, автор, прослежу за вами здесь.
Вергилин без Кармазина
Вечер. Прохлада. Накрапывает непременный дождик. Тишина – вернее, то состояние, которое принято называть тишиной в городах. То есть отсутствие человеческих голосов и всевозможных звуков, издаваемых транспортными средствами, начиная от сигналов и заканчивая визгом шин при резком торможении. Остальным, что без усилий укладывается в понятие «белый шум», можно пренебречь.
Вергилин сидит на скамье в пустом зале ожидания. Он один во всем здании вокзала. В руках его вчерашняя газета, которую он держит вверх ногами. Все, включая кассира, давно ушли, что неправильно, поскольку ожидается еще один проходящий поезд, последний на сегодня, и существует исчезающе малая вероятность, что из городской мглы внезапно вырвется ошалевший от спешки и предчувствия свободы потенциальный пассажир, которому совершенно немотивированно захочется взять билет и унестись отсюда прочь, куда угодно, только бы подальше от суеты, от забот, от самого себя. Но никто не верит в это чудо – ни кассир, ни обитатели славного города Мухосранска с неугасшими еще страстями к перемене мест, ни тем более Вергилин.
Он ждет. Он все время кого-то ждет. Кого именно – тайна сия велика есть, сторонним людям знать не дано, а сам он ни за что не сознается.
За те годы, что он ждет, на перрон ступили личности весьма примечательные, просто примечательные и непримечательные вовсе, числом не более десятка. Со всеми он провел долгие часы в прогулках и беседах о материях и предметах окружающей реальности. И всем без изъятий надоел хуже горькой редьки. Но ни один не высказал ему в лицо ни слабейшего упрека. Верно, потому что воспринимали Вергилинскую ничем не выдающуюся персону в качестве души этого города.
Они и сами не подозревали, насколько были близки к истине.
Хотя Вергилин никакая не душа, а обычный горожанин, с постоянной пропиской, трудовой книжкой и страховым свидетельством пенсионного фонда. В это трудно поверить, но у него есть семья. И он действительно путеводитель на общественных началах.
Экспансивный, вспыхивающий по поводу и без такового начинающий поэт Пукшин читал ему поэмы под сенью ротонды в парке культуры и отдыха имени Бессчастного.
Отставной майор-десантник Худой, что недавно воротился из горячей точки, делился с ним замыслами фронтовых записок и пытливо интересовался, как тут насчет питейных заведений и женщин облегченного поведения.
Колумнист Бодролюбов пытался заразить его фрондерским нигилизмом и ухитрился за один день посетить и охаять все театральные учреждения города. Справедливости ради нужно заметить, что коли начать с утреннего спектакля в театре юного зрителя, в обед посетить филармонию, а ввечеру поспеть в драму и комедию, то останется еще время на какой-нибудь растленный ночной клуб вроде «Шары-Залей» или «Конь в Пальто».
Прибывшие в разное время, но сходные между собой, как разлученные в детстве близнецы, незадавшиеся литераторы Недостоевский, Удостоевский и Стоудоевский плакались ему в жилетку о несовершенствах мира и процентах за ипотеку.
Все они ушли.
Не умерли, а просто ушли. Растворились в Мухосранске, подобно кускам пиленого рафинада в стакане кипятка. Разумеется, физически они продолжают существовать где-то и как-то, но отныне у каждого из них своя отдельная мухосранская жизнь.
Вергилин ждет.
Проходящий фирменный поезд причаливает к перрону. В зашторенных окошках вагонов теплится свет. Проводники, зевая, спускаются на влажный асфальт и тут же подымаются обратно, в тепло и уют.
