– Даже если у него не будет алиби, оно найдется с помощью его адвокатов.
– Посмотрим.
Снова зазвонил телефон.
– Твою мать, у президента спокойнее, чем в этом гребаном участке. Да! Заславский слушает! А почему не на сотовый? Точно… прости. Батарейка сдохла. Что там у тебя? Что? Я выезжаю.
Заславский побледнел и перевел взгляд на Ферни.
– У нее в волосах… на голове… вырезан знак бесконечности. Прямо за ухом.
– Тянет на ордер, Ал.
– Да! Бл**ь! Тянет на ордер!
Оба замерли, глядя друг на друга.
– Твою ж мать!
– Что?
– У девочек… Тату.
– Ты ж не думаешь?
– Не знаю. Что с ее компьютером. Проверяли переписку?
– Нет. Он все еще в квартире.
– Отправь туда Стефани с ребятами, пусть везут сюда. Давай! Поехали. Кажется, у Марини начались серьезные неприятности.
* * *
– Смотри… Очень неровные края. Он был в ярости, когда делал это. Он злился.
– Что-то еще есть?
– Нет. Пока ничего. Осмотрели тело. Он надругался над ней, но не обычным способом, он ее не трахал сам. Он именно глумился и издевался…
– В смысле?
– Он насиловал ее каким-то предметом, мы еще ждем ответов из лаборатории, но я подозреваю, что это нож или тесак.
– Чокнутый сукин сын. Гребаный извращенец. Они что плодятся пачками, размножаются делением? То ни одного, то сразу два?
Берн поправил очки кончиком пальца.
– Сезон маньяков открыт. Деньги к деньгам, неприятности к неприятностям и маньяки к маньякам.
Алекс склонился над телом, рассматривая ранку. Смотрел несколько секунд. Точь-в-точь как на визитке. И вдруг нахмурился.
– Посвети сюда.
– Куда?
– Посвети, мать твою. Вот сюда. В ухо.
– На хрена?
– Дай пинцет.
Берн пожал плечами и протянул пинцет. Алекс наклонился к трупу и осторожно ввел края пинцета в ушную раковину. Несколько секунд что-то пытался ухватить и наконец извлек белый квадрат. Берн судорожно сглотнул.
– Твою мать!
– Он пустой! В лабораторию, немедленно. Сейчас! Сверить на идентичность с предыдущими!
– Да, Ал! Черт! Как я не заметил. Я все осматривал.
– Он знал, что выколет ей глаза, – пробормотал Алекс, – гребаный ублюдок знал об этом заранее, он вырезал знак и протолкал через рану бумажку прямо в ухо.
– Как ты заметил?
– Не знаю… мне показалось, что там что-то есть. Я бы никогда не связал это с девочками. Совершенно другой почерк. Возможно, он злился… Да… Он был в ярости.
Алекс посмотрел на Берна.
– Ты сказал, он не совершал с ней половой акт?
– Нет.
– Он устроил нам спектакль… Он считал ее грязной и убил ее грязно. Ищите в ее крови препарат. Он должен был использовать тот же препарат. Ферни, поехали.
* * *
Я чувствовала, как внутри все скручивается в узел. Как пульсирует пульс в висках.
Иногда ты считаешь, что знаешь человека, знаешь, как себя саму, а оказывается, это было лишь иллюзией и тебе показывали только то, что считали нужным показать.
Дрожащими руками достала сигарету и сунула в рот, руки ходили ходуном, и зажигалка зажглась только с десятого раза. Я снова посмотрела на монитор и перечитала, чувствуя, как немеет затылок:
«Почему некоторые получают все, а кто-то ничего? Я старалась, я всегда старалась быть лучше, чем она. Я добилась большего, чем она. А они выбирают ее. Всегда выбирают ее. Почему? Что со мной не так? Или сучки-блондинки нынче в моде? Я ярче и красивее. Почему Алекс думает только о ней? После тех двух ночей, что мы провели вместе, он вернулся снова к ней. Неужели он не видит, что она никого не любит, кроме себя? Эгоистичная сука, которая даже собственной матери не звонит. Если бы у меня была мать… Как же я ее ненавижу».
Мне казалось, что у меня в легких что-то застряло и я не могла вздохнуть. Только открывала и закрывала рот. Пролистала ниже.
«И что теперь? Вот что теперь? Я сделала все, чтобы они расстались, а он как собака, как преданный пес бегает за ней и заглядывает в глаза. Ночью трахает меня, а днем звонит ей и скулит в трубку. Твари. Мне иногда хочется, чтобы они оба сдохли. И он, и она».
Тыльной стороной ладони по мокрому лбу и еще одна сигарета, пепел падает мне на колени, а я ничего не чувствую.
«Вчера вернулась из Сиэтла. Похоронила ее мать. Она называла меня доченькой раньше. Она целовала мне руки. Не ей, а мне. Потому что Кэт – сука, которая жалеет и любит только себя. Весь мир должен вращаться возле нее. А перед смертью опять звала ее. Эту дрянь.
Я уверена, что гребаная русская матрешка даже не заметит, что ее матери не стало. Не почувствует».
Я вскочила с кресла, опрокинув его на пол и всхлипнула, меня шатало, я отступила от компьютера на несколько шагов и не чувствовала, как по щекам катятся слезы.
Меня тошнило, тянуло вырвать прямо здесь, на пол. Стоять и исторгать все содержимое желудка вместе с теми годами, когда я считала Ли своей подругой, своей сестрой, частью меня самой.
– Ма-ма…
В коридоре послышался шорох. Словно кто-то повернул ручку двери. Я замерла. Зажала рот обеими руками. Скрипнула дверь, и я попятилась к ванной. Зацепила каблуком кабель от компьютера и тот упал с грохотом на пол.
Я смотрела на полоску света в открытой двери и как медленно движется в направлении меня чья-то тень. Вжалась в стену, схватив с прикроватного столика ножницы, зажала в кулак.
Когда тень шагнула в комнату, я закричала, зажмурилась. Чьи-то руки сжали меня, а я размахивала ножницами и орала, как ненормальная. У меня началась истерика, неконтролируемая паника. Почувствовала, как мне выкрутили руку, услышала, как лязгнули ножницы об пол, а потом меня сильно тряхнули.
– Кэтрин! Открой глаза! Кошка, это я. Всего лишь я!
Открыла глаза и всхлипнула, на меня смотрел Данте Марини, и я порезала ему щеку ножницами. По его щеке стекала струйка крови.
Через секунду я уже рыдала у него на груди, всхлипывая, сотрясаясь всем телом.
– Тихо, девочка. Тихо, маленькая. Все хорошо. Это я. Всего лишь я. Не смог оставить одну. Сидел внизу пока не увидел, как ты уехала… поехал за тобой. Тшшш… Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
У него совершенно другой голос, такой… низкий, тихий. А руки, они сжимают меня сильно, властно, защищая и жалея одновременно. Я прижалась к Данте всем телом. Меня все еще трясло, но внутри разливалась волна тепла. Словно в защищенном месте, словно рядом с ним не может произойти ничего плохого.
