Я ведь полюбила театр с детства. Мой папочка, лучший во всем Петербурге танцовщик мазурки, обожал брать меня с собой в уборную. Его менявшееся от грима лицо, яркие костюмы, сказочное ожидание чуда, того самого мига, когда в зале гаснет свет, звучит музыка, и по сцене течет, летит, кружит танец… Восхитительно! Весь день я вертелась перед зеркалом, делая первые неумелые еще гранд-плие, с нетерпением дожидаясь, когда папа поедет на репетицию.
Мой папочка. Конечно же, он не мог отказать своей любимой Малечке и отдал меня в училище. Да, он знал: танцовщику легче. Мужчина может выходить на сцену хоть до шестидесяти. У балерины времени меньше: в семнадцать мы покидаем училище, а в тридцать становимся пенсионерками. Контракты после тридцати предлагаются единицам: даже в кордебалет уже дожидаются очереди молодые.
Но папочка так любил меня. Он так верил в мою удачу, мой талант, в меня.
А мне было всего восемь лет, когда я первый раз оказалась у станка в большой зале, где занимались девочки. Мне безумно понравился балетмейстер Лев Иванович Иванов, аккомпанировавший нам на скрипке. Пальцы ног моих сбиты в кровь, а душа поет от счастья, я сделаюсь балериной. О, господи, что еще можно понимать в столь юные годы! Я помню только восторг от первых па-де-ша
[30]
и па-де-сизо.
[31]
Редко, но все же нам доводилось выступать перед настоящей публикой. В такие дни, чтобы доставить нас на репетицию или спектакль, в ворота училища заезжала старомодная закрытая карета. И хотя от Театральной улицы, где находилось училище, до Александринского театра с его знаменитыми конями, обращенными в сторону Невского проспекта, можно было легко добраться пешком, нас всегда возили в этой забавной карете.
Какое это было наслаждение – подсматривать, как репетируют взрослые балерины, как флиртуют со своими поклонниками. С деланым равнодушием принимали они цветы и подарки, а сами ревниво наблюдали, кому же достались самые роскошные букеты.
Я не помню лица той балерины, только ее ловкий кабриоль запечатлелся в моей памяти
[32]
. Поскольку я была недовольна своим кабриолем, то попросила ее показать мне движения. Она рассмеялась, воспарила в прыжке, а потом потрепала меня по щеке:
– Конечно, малышка, тебе только и остается, что работать над техникой. С таким личиком тебе никогда не найти себе покровителя!
Я была так поражена ее словами, что даже не обиделась. Покровителя?! Зачем? При чем тут какой-то покровитель?
А к окончанию училища все мы уже знали, что руководство Императорского театра благоволит фавориткам. За примерами далеко ходить было не нужно. Авдотья Истомина, любовница графа Шереметьева; Екатерина Телешова, которая была близка с графом Милорадовичем, – как только они обзаводились знатными покровителями, их репертуар расширялся. Да даже Елена Андреянова – у той вообще были ноги дугой, но стала любовницей директора театра Гедеонова и танцевала лучшие роли в лучших спектаклях…
Конечно же, я упорно работала, очень упорно. В плане техники мне много дал Иогансон, обрусевший швед, который имел обыкновение не заканчивать занятие до тех пор, пока не добьется идеальных движений своих учениц. Но я очень быстро поняла, что, при всех преимуществах русской школы, наших балерин вытесняют иностранки за счет своих уникальных приемов. И тогда я стала заниматься и у миланца Чекетти, пытаясь освоить виртуозное фуэте
[33]
, которым так гордились итальянские танцовщицы. Узнав об этом, Иогансон поднял шум, и мне пришлось отказаться от уроков Чекетти. Но я уже успела выучиться достаточно для того, чтобы продолжить занятия в итальянской манере самостоятельно.
Я совершенствовала технику и… ждала… Мы все работали и надеялись на чудо – произвести впечатление, обратить внимание, зацепиться хотя бы за возможность стать фавориткой.
23 сентября 1890 года у нас, выпускниц, было два злейших врага – Рыхлакова и Скорсюк. Двух этих выскочек, подхалимок… впрочем, танцевали они прилично… но мы все танцуем хорошо, а я, разумеется, танцую лучше всех!.. Но именно их удостоили чести быть представленными семье государя. А я буду стоять на втором плане, жалко улыбаясь, как бездомная заискивающая собачонка…
Но в этот день сами небеса благоволили мне. Конечно же, я удачно подобрала костюм – легкое платье розового шелка, делающее цвет моего лица необыкновенно свежим. Вдохновленная страстным грациозным танцем великой Дзукки, я решила танцевать па-де-де из «Тщетной предосторожности», исполнявшееся под дивную мелодию неаполитанской песни. И еще хотелось, безумно хотелось выступить хорошо, поразить всех своим очарованием.
Не помню, что происходило на сцене. Под звуки музыки кружился вихрь моей души, мои надежды, желания, моя жизнь…
После выступления нас всех собрали в репетиционном зале театра. Передо мной стал директор Императорского театра Иван Александрович Всеволожский, и за его высокой массивной фигурой я смогла разглядеть только входящего в зал Государя, ведущего под руку улыбающуюся императрицу Марию Федоровну.
Накануне мы репетировали встречу с Государем, а потому я знала: сейчас начнут представлять учениц, но прежде к императорской семье подведут этих выскочек, Рыхлакову и Скорсюк. И вот теперь это случится. От такой несправедливости сердце мое больно кольнуло.
– А где же мадемуазель Кшесинская?!
В глазах моих потемнело. То был голос самого Государя!!!
Как часто представляла я восхищение воображаемых поклонников! Придумывала слова, которые могли быть сказаны.
– Поражен вашим танцем!
– Вы прелестно танцуете!
– Необычайная грация!
И вот случилось то, чего я и представить не могла, на меня обратил внимание сам Государь! От волнения я едва не лишилась чувств.
В ту же секунду Всеволожский отошел в сторону, я увидела перед собой императора и присела перед ним в глубоком реверансе.
То, что было произнесено потом, снова превзошло все мои самые дерзкие мечты.
– Вы будете красой и гордостью нашего балета, – сказал Александр III.
