– Какой же ты красавчик! Жаль только, очень бледный. Но ведь лев повредил лишь плечо, а все остальное как, в порядке? Ну, не молчи же! Расскажи, страшно было, когда зверь бросился на тебя? Я присяду рядом? Не возражаешь, красавчик? А ведь я сидела на трибуне, видела, как несладко тебе пришлось. Жуткое зрелище. С какой-то молоденькой рыжеволосой красавицей даже истерика случилась. Ты заметил, как она горстями швыряла сестерции? Разбрасывала монеты направо и налево, только бы тебя пощадили…
Феликс, чувствуя тяжелый, приказывающий взгляд ланисты (он якобы оживленно беседовал в отдалении с какой-то недовольной женщиной, но при этом внимательно наблюдал за всем происходящим в зале), облизнул пересохшие губы и честно попытался промычать в ответ хоть что-нибудь. Но звуков своего голоса не услышал. Почувствовал только, что язык стал горько-соленым.
– Да у тебя, я смотрю, лихорадка, – разочарованно протянула незнакомка. Ее лицо дрожало и расплывалось в зыбком тумане, однако Феликс все же понял: девушка хорошо сложена и красиво одета в короткую тунику из золотистой переливающейся парчи, перехваченную широким золотым поясом. – Ты ни на что не годен, а жаль. Теперь понятно, почему у твоего ложа никого нет. А я-то обрадовалась, думала, вот удача, такой красивый – и один. Что ж, пойду дальше искать свое счастье, времени до рассвета остается все меньше. Ты мне очень понравился, милый. Ты такой славный! Но тебе теперь нужна не женщина, а отдых!
Он хотел сказать вдогонку ее хрупкой фигурке:
«Принеси вина. А еще лучше – воды. И пить, и смочить лоб».
Не вышло даже разомкнуть рта. Только пот с лица, кажется, покатился еще сильнее; в глазах потемнело. И пришло очень отчетливое ясное понимание: умирает.
Так вот ты какая, смерть.
С тенями на белоснежных стенах, чуть чадящими факелами, длинными столами, уставленными изысканными яствами. Вон какие яблоки красивые виднеются на блюде, румяные, горкой, и под их тонкой полупрозрачной кожурой, должно быть, полно сладкого освежающего сока. Уставшие гладиаторы, как покойники, обессиленно раскинулись на ложах, облепленных пиявками-поклонницами. Женское вожделение, словно неспокойное море, жаркими волнами плещется по залу.
Не страшно.
Нет, пожалуй что, совсем не страшно.
Острые клыки льва, тяжелая когтистая лапа – вот тогда предчувствие смерти выстудило душу таким ледяным медленным ужасом, что даже непонятно было, что лучше – страшный мучительный огрызок жизни или темное небытие.
Сейчас же – это совершенно ясно – не страшно. Просто краски, звуки и запахи становятся все более и более приглушенными. Боль и жар погрузились в вязкий туман, чуть рассеялись в нем.
Начало конца.
Умирание.
Расставание.
Все же случилось. Происходит. Теперь.
Феликс, с огромными усилиями подняв нераненную руку, отер лицо и вдруг улыбнулся. Внезапно ему пришло в голову: а что, если после смерти он увидит богиню? Ту самую прекрасную богиню, с ярко-рыжими пламенеющими волосами и кругленькими розовыми щечками, которая неторопливо шла мимо клетки перед тем, как его поволокли на арену к свирепому льву?.. В ее лице, живом, меняющемся, красивом и притягательном, было что-то невероятно чистое, светлое. Глаза смотрели с непостижимой лаской, всезаполняющим умиротворением. В женском взгляде такого обычно нет и в помине, значит, красавица была богиней, недоступной, прекрасной, манящей.
«Но даже если и не выйдет увидеть ее там, в другом мире, – Феликс случайно коснулся пальцами края туники и вздрогнул: чистая, одетая перед самым ужином, она уже вся промокла от пота, – я все равно буду счастлив. Не знаю почему, но мне кажется: те мгновения, когда глаза наши встретились, были самыми важными в моей жизни. Хорошо, что они случились. За какие-то секунды я выпил все счастье, какое только может быть, и познал абсолютную чистую совершенную красоту».
Путаются мысли. О чем же они были? Ах, да.
Умирать не больно.
Глубокий темный колодец.
Лететь туда даже приятно: черный покой, стремительное падение, нет тела, мыслей, ничего уже больше нет.
У смерти нежные руки. Они касаются лба, подносят ко рту губку с прохладной водой, гладят волосы.
У смерти красивый голос.
– Все будет хорошо, Феликс. Ты скоро поправишься. Врач приготовил новую мазь для твоего плеча и дал порошков от жара.
Наверное, смерть не любит открытых глаз – больно, жжет, кажется, никогда не приподнять уже тяжелых, как каменные глыбы, век, но…
Какое же потрясающе красивое у смерти лицо! То самое, божественное: добрые глаза, румяные щечки, озабоченно прикушенная губка…
Ты прекрасна, смерть!
Феликс собирался сказать ей об этом. Приподнялся с неимоверным трудом на дрожащих локтях, слабо улыбнулся и напряженно замер.
В тени, за спиной богини стоял какой-то мужчина в бедной грубой некрашеной тунике. Богиня тоже обернулась, взметнула стаей медных локонов, но бедняк уже бросился прочь, исчез, словно бы его никогда не было в этом темном прохладном покое…
Эфес, май 2009 года
– Город Эфес был впервые основан на берегу залива в месте, где река Кючюк-Мендерес впадает в море. Но потом почва, принесенная водой, заполонила залив, город был перенесен на юго-запад от реки, на склоны горы Корессос…
Вздрогнув от неожиданности, я проснулась и испугалась одновременно. Усиленный микрофоном голос гида Боры, вспомнившего-таки на подъезде к Эфесу о своих обязанностях, завибрировал по салону автобуса, как мощные раскаты грома.
– Доброе утро, дорогая! – приветливо улыбнулся сидящий рядом Дитрих. И чуть поморщился: сгоревшая, как у всех рыжеволосых, белая кожа щек сковывала привычную мимику. – Надеюсь, ты хорошо отдохнуть!
Глядя на его искреннюю, почти детскую радость, отражающуюся в увеличенных линзами глазах, я чувствовала себя совершеннейшей стервой. Вчера в порыве эмоций этот человек услышал от меня столько! «Твоя поклонница чуть не укокошила меня с ребенком! Почему ты трусливо прячешься, а не ставишь ее на место! – кричала я и даже пыталась съездить Дитриху по физиономии. Он, коварный обольститель судмедэкспертов и склонных к рифмованию психопаток, ловко уклонялся. – Хорошо придумал, чуть что – то под пальму присесть, то под стол залезть. Ты мне скажи, неужели все бюргеры такие? Я не понимаю, ты мужчина или как? Проблемы надо решать лицом к лицу! Блин, ты подумай, что могло бы случиться! Меня бы убили какой-то мусоркой! Нормальный финал жизни – мусорным баком да по моей гениальной башке! А если бы Егор пострадал?! Ладно, тебе меня не жаль ни капельки – но ребенок-то в чем перед тобой провинился?!» В общем, Остапа несло, поорала я от души, всласть, с энтузиазмом, восстанавливая за счет чужих нервных клеток собственные. Дитрих – сама любезность – стоически все это выслушивал. Дождавшись, пока я устану бушевать, он взял меня под руку и повел в бар. «Выпьем вина и успокоимся», – думала я, едва поспевая за широкими шагами немца.
