— Может передумаешь, Ванюша. Вот ей-ей, так лучше будет, — покачав головой с показной сердобольностью, произнес седовласый каторжанин, с густыми, обвисшими и седыми же усами.
Сложения он был щуплого, но не поэтому не лез в первые ряды. Есть помоложе, половчее и посильнее его. Так что незачем показывать свою молодецкую удаль. Да и доказал он уже всем и все. Об этом свидетельствовал его взгляд. Так смотрит только тот, кто ни в грош не ставит человеческую жизнь. И все о том прекрасно знали.
— Меня зовут Иван. Так мамка с батей нарекли, так в приходской книге записано, так и на могиле моей будет написано, — покачав головой, упрямо ответил мужчина крепкого сложения, который даже здесь умудрялся следить за своим обликом.
Вообще-то, не такая уж и редкость на каторге. Тот же старик, вполне ухожен, одет чисто и опрятно. Тут ведь все от человека зависит. Ну, порой и от того, кем этот человек является. И воспитание тут ни при чем. Потому как среди каторжан хватает народа из мещан, купцов и дворян.
Несмотря на прежний образ жизни и образованность, среди них нередки самые настоящие чушки. И дело вовсе не в том, что они вдруг разучились за собой смотреть. Их попросту сломали, загнали на самое дно. И лишь по той причине, что они оказались не в состоянии за себя постоять. Или недостаточно пронырливыми, чтобы найти себе покровителя.
Стоявший перед четверыми быками мужчина, за себя постоять мог, и пользовался определенным авторитетом, а потому и выглядел как и подобает уважающему себя урке. Впрочем, от урки в его облике было мало. Да что там. Вообще не было ничего. Он отличался от них всем. Одеждой, повадками, речью. И вообще казался инородным в этом месте.
— Глупый ты человек, Ванюша. Ну чего артачишься? Иль жизнь не дорога?
— Отчего же. Жизнь она всем мила. Да только ведь и жить можно по-разному. Можно человеком. А можно под шконкой, как тварь дрожащая.
— А тебе, значится, так неможется?
— Неможется, Крапива.
— Вот дурья твоя башка. Ить, сломать любого можно. Гляди, озлоблюсь, и станешь ты Валентиной, и задом станешь вилять, как дворняга хвостом.
— Это да. Сломать любого можно. Но только не того, кто сдохнуть готов. Я готов. А вы, ребятки? Готовы ли? — переведя взгляд на быков, поинтересовался Иван.
— Вре-ошь, Ванюша. Те, кому жизнь не мила, те до каторги не доходят.
— А я разве сказал, что мне жизнь не мила? Как раз наоборот. Жить я хочу, и жить красиво. Но скажи, Крапива, если тебе дадут в руки кайло, ты станешь работать? Ведь нет. А все потому, что выбор у тебя невелик. Ведь возьмись ты за кайло, и уважения к тебе не станет. А без него тебе и жизнь не мила, потому как кроме отношения к тебе людей, у тебя ничего своего и нет. И незачем тебе жить, кроме как для этого самого уважения. Вот и мне дерьмом жить незачем. Но и за так себя прирезать не дам.
Имечко у него что надо. Иваном зовут. А иваны в криминальном мире, это авторитеты. Ну и какой блатной позволит тебе незаслуженно так называться? То-то и оно. Ни один уважающий себя иван не потерпит рядом с собой подобного тезку, пусть он хоть трижды деловой. Нет, если в силах отстоять звание, если есть те кто тебя поддержит, то разговор иной. А вот так, под дурачка… Шалишь.
Иван на каторге уже почти два года, а потому, разумеется, об этом знал. Просто на эту каторгу, на строительстве Кругобайкальской железной дороги, он прибыл только сегодня. Вечерним этапом. Вот и вышла неувязочка. Ну а ронять себя никак нельзя. Потом не возрадуешься. Потому и приходилось иди по лезвию.
А все оттого, что в преступном мире сейчас шла ломка, и устанавливался новый порядок, который продвигало абсолютное большинство авторитетов. И они звались уже не иванами, а ворами. Зарождался воровской закон. Причем требования предъявлялись не только к низшему звену. Как раз наоборот, воры сами себя в многом ограничивали и устанавливали серьезные барьеры. Но взамен, они получали серьезные преференции.
Но, самое главное – власть в воровском мире. Теперь вору не нужно было непременно обзаводиться собственной кодлой. Потому как он для всех сидельцев непреложный авторитет. И даже оказавшись на каторге один, никому и ничего доказывать не должен был. Достаточно было обозваться, чтобы тут же получить причитающееся его статусу положение.
Конечно, своих подручных они также имели, но выбирали их уже на месте. И каждый урка почитал за честь оказаться рядом с вором. Стать его помощником и правой рукой. И работал закон не только на каторге, но и на воле. Кроме этого у воров на хранении находился воровской общак.
Иное дело, что пока это были только намерения. Так сказать цель, до которой еще было идти и идти. Потому как не все авторитеты были готовы принять этот самый воровской закон. Здесь как и при любых реформах, есть как сторонники, так и противники.
В иркутской каторжной тюрьме Иван звался своим именем без проблем. Просто не хотел иметь прозвища, и все тут. А вот здесь его имя подействовало как красная тряпка на быка.
— Крапива… — подал было голос один из быков.
— Да погоди ты, Студень, — оборвал его иван. — Порешить всегда успеем. Вишь, человеку голову бреднями о воровском законе забили. В иркутской тюрьме воры верховодят?
— Уж полгода как, — охотно ответил Иван.
А почему не ответить. Говорить все лучше, чем резаться. Нет, понятно, что он готов, и уркам мало не покажется. Но стоит ли? Если есть шанс разойтись мирно. Опять же, видно ведь, что Крапива не хочет попусту лить кровь своих людей. Оно конечно можно. Но как бы не приветствуется. Ну кто пойдет под ивана, который по любой причине пускает своих людей под нож.
И Иван был недалек от истины, хотя всего и не знал. А вот Крапива задумался не на шутку. От прошлой его кодлы остался только Студень. И гибель их осталась неотомщенной. Был этот гад у них в руках, да опять ему повезло. Причем так, как везти на этом свете не должно никому. Вон Студень по сию пору вспоминая о том, зубами скрежещет, потому как свалила его баба. И плевать, что из пистолетика. Сам факт.
Так что, Крапива сейчас не заинтересован в том, чтобы вновь лилась кровь его людей. Ну что он за иван, если по всякой нужде и без нее, кладет своих людей. Но, за здорово живешь, пойти на попятную тоже не получается. Остается показать, что вместе с решимостью ты не лишен как рассудительности, так и справедливости.
— А ты сколько уж в сидельцах? — продолжал задавать вопросы Крапива.
— Почти два года.
— И как так вышло?
— Попал в хату к Бивню, а он первым на каторге стал ратовать за воровской закон. Как узнал, что меня Иваном кличут, так сразу загорелся и настоял, чтобы я при имени своем остался.
— А ты, как я погляжу, и не возражал.
— А чего мне от имени моего открещиваться.
— И то верно. Но вишь какое дело. На иркутской тюрьме свои законы, тут свои. Ну и что будем делать?
