19
Козерог. Начнете пожинать плоды своей работы. Это вдохновит вас на новые трудовые подвиги. Вам очень помогут друзья и коллеги. Будьте поласковее с родными и близкими, чтобы не только на работе, но и дома все было в лучшем виде.
А в тот день я сидел в своем кабинете, смотрел, как за окном сгущаются сумерки, с тоской прислушивался к сосанию под ложечкой и никого к своей особе не допускал. Потом позвонил Моисей Наумович и попросил разрешения зайти для важного разговора. Ему я, конечно, открыл, мы уселись у стола и уставились друг на друга.
– Ну что, Моисей Наумович? – спросил я наконец.
– Обыкновенная история, – горько ответил он. – Легкая эпилепсия, выпадение сознания, непослушные ноги выносят беднягу под грузовик.
– Я, собственно, не об этом.
– И я тоже хотел не об этом. Вы обратили внимание, Алексей Андреевич, что он остановился секунд за пять…
– Да. Обратил.
– Вот и я обратил. И я не понимаю, Алексей Андреевич, чем такая вот странность противоречит моей гипотезе…
– Да я уже и сам не понимаю, – рассеянно отозвался я. Спорить не было сил.
– И все равно, – пробормотал Моисей Наумович. – Все-таки это скотство – наемных убийц подсылать…
Я был изумлен.
– Моисей Наумович, ради бога!..
– Да-да, – торопливо прервал он меня. – Вы правы, конечно.
Мы помолчали.
– Я, собственно… – нерешительно проговорил он. – Собственно, я пришел насчет совсем другого.
– Слушаю со вниманием, Моисей Наумович.
– Собственно, я решил с ним повидаться.
– С кем?
Сердце мое замерло. Я сразу понял – с кем.
– С ним, – как-то растерянно, словно удивляясь себе, произнес Моисей Наумович. – С Волошиным.
– Вы с ума сошли…
– Отчего же? Я ведь в душе против него ничего не держу. Я только за людей опасаюсь.
– И вы намерены… к нему? Прямо к нему домой?
– Да, конечно. Он ведь ко мне не пойдет, правда?
У меня голова шла кругом. Остановить! Удержать!
– А если он антисемит? – ляпнул я.
– Что ж, одним евреем в Ташлинске будет меньше.
– Да вы кокетничаете, Моисей Наумович!
– Какое там мое кокетство, милый Алексей Андреевич! Страшно мне очень, вот вам и кажется. Только что ж? Дедушка старый, ему все равно.
И тогда я собрался. Отчетливо скрежетнула, распрямляясь, моя проржавевшая, согнувшаяся в три погибели воля. И я сказал:
– Хорошо. Только пойдем вдвоем. Вы правы, надо попробовать все точки над этим «ё» поставить.
Последовала сцена. Я дошел до того, что принялся грубить. И я уломал старика. Решили отправиться к бесу в гости вдвоем, завтра же, сразу после работы. Не знаю, как спал в ту ночь Моисей Наумович. А я вряд ли провел ту ночь намного веселее, чем «черные полушубки» на мосту через Большой Овраг…
Путь был неблизкий, да и шли мы весьма неторопливо, так что вступили в Черемушки, когда уже совсем стемнело. Тихо было в Черемушках, ни голосов не было слышно, ни звонких скрипов снега под ногами прохожих, а собаки здесь словно никогда и не водились. Тишину компенсировал свет. Необычайно, непривычно ярко сияли уличные фонари, ослепительными, жуткими, как выстрелы, вспышками неисправных дневных ламп прерывисто озарялись пустые витрины магазинов, жужжали от напряжения уцелевшие лампочки над подъездами. И никого мы не видели по дороге, только раз я заметил в проулке машину с погашенными фарами и возле нее едва различимую темную фигуру. Мимолетно подумалось, что за домом Волошина наблюдают.
Наконец мы добрались. Вступили в подъезд и стали подниматься по лестнице. Поднимались медленно, через каждые пять-шесть ступенек останавливались, чтобы дать передохнуть Моисею Наумовичу, которого сразу начала мучить одышка. Лицо у него, хоть и с мороза, было серое. И я снова со страхом подумал о всяких возможных и невозможных неожиданностях, которые сейчас нас поджидали. Мы поднялись на предпоследнюю площадку и остановились.
На площадке третьего этажа стояла объемистая бабища, смотрела на нас сверху вниз и приветливо ухмылялась всем своим блиноподобным ликом. Я догадался, что это тетка Дуся, о которой рассказывала наша Грипа: кто же еще на ночь глядя мог торчать перед дверью квартиры колдуна и беса? И я произнес:
– Добрый вечер, тетя Дуся.
Она ответила, ухмыльнувшись еще шире:
– Добрый вечер, Алексей Андреевич. Добрый вечер, Моисей Наумович. А Ким Сергеевич уже ждут вас, проходите, пожалуйста…
Мы со стариком переглянулись и поспешно отвели глаза друг от друга. Удивляться? Еще чего. Пугаться? Куда уж дальше. Восхищаться? Это бы и можно было, наверное, но у меня, по крайней мере, Ким не вызывал этой счастливой эмоции. Не Кио. Не Мессинг. Бес, губитель, невнятная смертельная угроза. И вообще, если на пороге бесовского логова начинать с удивления, или страха, или тем более с восхищения, то кончать уже нужно будет целованием стоп. Или там копыт. Вон на шабашах, по слухам, беса целуют в задницу. Нет, это не для нас.
– Пошли, – сипло выдохнул Моисей Наумович, и мы без остановок одолели последний пролет.
Тетка Дуся метнулась к двери Волошиных и деликатно надавила кнопку звонка.
– Пусть войдут, – тихо отозвался знакомый голос.
Дверь распахнулась, и мы вошли в прихожую, а тетка Дуся осталась на лестнице.
– Сюда, – приказал Ким.
Обстановку в квартире Волошиных я помню смутно. Чистенько, аккуратно, занавесочки, цветные репродукции в рамочках, под ногами половички… И так же почти не задела моего сознания бледная Люся в домашнем халатике, сидевшая на кровати, и совсем почти не заметил я крошечную девчушку у нее на коленях, обнимавшую мать за шею тонкими белыми руками…
Страшное возбуждение овладело мною. Нетерпение, чтобы все поскорее кончилось. Все внимание мое сошлось на бывшем моем школьном друге Киме Волошине. Господи, когда я в последний раз видел его? – думалось мне. Два, три года? Пять лет назад? Сейчас он казался мне непомерно громадным. Он сидел у стола, зеркально лысый, с черной бархатной повязкой через лицо, в застегнутом доверху фиолетовом архалуке. Разглядывал нас воспаленным глазом и кривил в неприятной усмешке узкие сухие губы.
– Раздеваться не приглашаю, – сказал он. – Разговор будет короткий. Чаю-водки тоже не предлагаю. По той же причине…
Он повернулся к жене и произнес повелительно-ласково:
– Люся, мне тут с докторами пошептаться надо, так ты возьми Таську и посиди у Дуси, я потом позову.
Она тут же ушла с ребенком, и дверь за нею закрылась. Он помолчал, склонив голову, словно прислушиваясь. Лицо его сморщилось, и он проговорил с ужасным сарказмом:
