Итак, дыба. Руки связывали за спиной, после чего веревку через блок подтягивали таким образом, чтобы вися на вывернутых руках, обвиняемая едва касалась пола кончиками пальцев ног. В таком положении вес собственного тела доставляет неописуемые мучения вывернутым суставам. Далее женщину либо оставляли висеть часами в такой позиции (дознаватели и палачи при этом нередко отправлялись вкушать обильную трапезу), либо, напротив, время от времени сильно и внезапно дергали за веревку. Часто к ногам дополнительно привязывали груз, а тело рвали раскаленными щипцами с поэтическим названием «ведьмин паук». И это только дыба, с которой начинали, поскольку она считалась наиболее легкой и мягкой пыткой. А ведь были еще «испанский сапог», «испанский осел», «нюренбергская дева», «аист», «фаршированный заяц», «канатная постель», «ведьмин футляр», «ведьмино коромысло», «лоно девы»… Сколько изобретательности, умения и хитроумия было вложено в эти замечательные приспособления. Как старались, выбиваясь из сил, заплечных дел мастера. А чертовы колдуньи не желали признаваться! В своем богомерзком упорстве они превосходили все пределы того, что в состоянии вынести человек. Иногда пытка длилась без перерыва несколько дней. Палачи были уверены, что дьявол помогает ведьмам притуплять боль, поэтому следует применять к ним такие пытки, выдержать которые обычному человеку не под силу. Но почему же несчастные женщины все это терпели? Почему сразу не сознавались во всех грехах, соглашаясь оговорить себя, просто чтобы избежать мучений? Ведь конец все равно будет один – на костре. Только путь к нему может быть быстрым или полным бесконечной боли. Зачем же выбирать мучения? Видимо, упорствовали те, кого перспектива физической боли хотя и ужасала, но еще больше страшила перспектива иных мук – вечных, адских, которые непременно последуют, если они скажут, что отреклись от Христа и предались дьяволу. И они держались из последних сил. Неудивительно, что палачи пришли к выводу, что чем набожнее женщина, тем худшая ведьма в ней скрывается. Зато когда они все-таки ломались, картины, рожденные их измученным разумом, были особенно причудливы. Так, одна девица из Мюнхена перенесла одиннадцатикратную пытку на дыбе с дополнительным весом и заговорила лишь после того, как ей сообщили о том, что ее мать не вынесла пыток. Тогда она чистосердечно созналась, что с восьми лет сожительствовала с дьяволом, регулярно участвовала в шабашах, а также пожрала сердца тридцати человек, дабы наслать бурю на город.
Но что это мы все о Германии? Может быть, в Италии, в Венеции, которую наши герои видели в воспоминаниях будущей Госпожи, дела обстояли лучше? Увы, как раз в те времена, о которых идет речь, произошел в Венецианской республике известный случай. Местный инквизитор по ходу следствия осудил и сжег семьдесят колдуний, столько же поместил в тюрьмы, а общее число подозреваемых и обвиняемых по этому делу достигло пяти тысяч. Это составляло около четверти всего населения тех мест. Угроза полного опустошения данной территории заставила вмешаться венецианские власти, и приговоры тем, кто еще не был сожжен, были отменены. Святой престол был крайне недоволен.
Заметим, что с точки зрения ищеек-инквизиторов героиня увиденного нами в зеркале воспоминания являлась крайне подходящей жертвой еще и потому, что ее отец был ранее арестован и осужден инквизицией, а сама она занималась целительством. Подозревать детей колдунов в колдовстве естественно и логично: яблочко от яблоньки недалеко падает. Часто для верности сразу казнили всю семью, включая и малолетних детей. Но иногда правосудие настигало спасшихся детей ведьм и колдунов много позже. Что касается помощи страждущим, то всякая знахарка или повитуха в ту эпоху принимала в расчет возможный грядущий костер как неизбежный профессиональный риск. В надежде избежать обвинений многие из них демонстративно молились, постоянно осеняя себя и больного крестом, но это только усиливало подозрения в их адрес. Совершенно неважно было, насколько умело и эффективно знахарка помогала людям. Считалось, что ведьмы вовсе не лечат болезнь, а лишь переводят хворь на кого-то другого, за что прямая дорога в ад и самим ведьмам, и людям, которые обращаются к ним за помощью. Еще бы им не кричать бывшей спасительнице, которую инквизиторы ведут на костер: «Гори, ведьма!», ведь теперь они уверены, что своей помощью она погубила их души.
Так чтó же ей пришлось пережить, этой девушке из зеркала? Насколько мучителен был процесс дознания? Как долго она держалась, прежде чем признала свою вину? И признала ли она ее? Мы этого не знаем и не узнаем – возможно, к счастью. Ведь следующая дверь из Театра памяти, минуя все эти страшные дни, недели, а возможно, и месяцы после ареста сразу переносит нас туда, где…
* * *
…посреди многолюдной площади высился почерневший столб с прикованными к нему ручными и ножными кандалами. Столб утопал в горе хвороста, ее медленно, раз в десять медленнее обычного, лизали языки огня. Деревья вдалеке и зеваки вблизи выглядели ненастоящими, плоскими, словно декорации, картонные фигуры, но люди – мужчины и женщины – двигались, беззвучно открывали рты. Редкий ветерок доносил запах дыма и почему-то легкий аромат жареного мяса. Треск сучьев. Сотни озверелых и злобных лиц. Подслеповатое утреннее солнце на безоблачном небе.
– Мне тут совсем не нравится, – полушепотом призналась Вера. Алексей обнял ее.
– Да-да, друзья мои, – заметил Вергилий, – воспоминание не самое приятное, но что делать – мы обязаны пройти дорогу Госпожи шаг в шаг, след в след. Вынести все, что вынесла она.
– Значит, – задумчиво сказал Борис, – раз кандалы пусты… кто-то из нас должен взойти туда? На костер? Это и будет новая жертва для нового воспоминания?
– Именно, мой догадливый друг! Конечно, лучше, если это будет девушка… Так сказать, идеально приближенная к оригиналу модель… Вам, милая, – Вергилий обратился к Вере, – уже нечего отдать: вы больше не сияете, ваша душа заточена в Дереве. А вот вы…
Под его вопросительным взглядом Грета съежилась, побледнела; открыла рот, но ничего не успела ответить – ее решительно опередил Борис:
– Стой где стоишь. Еще чего! Я не позволю тебе туда идти. Надеюсь, ваше Древо не разбирает, где мужские души, а где женские. И воспоминание… Ему-то какая разница, кто пожертвует душой? Леха, ну-ка прикуй меня. – И пошел к столбу.
Грета, переступая с ноги на ногу, с каким-то нехорошим предчувствием следила за приготовлениями. Борис, стоя возле столба, подмигнул ей:
– Эй, не волнуйся! Это же все не по-настоящему.
– Надеюсь, – откликнулась Грета. – Не хотелось бы соскребать тебя со сковородки…
А голос внутри все зудел, нагоняя тревогу: «Что мы знаем об этих воспоминаниях? Насколько они опасны? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг не все тут так уж понарошку?»
– Так… Прикуйте руки… – суетился Вергилий. – И ноги, ноги не забудьте, чтобы все соответствовало… Ага… Отлично… Готово… Отойдем подальше, еще подальше… А теперь…
Алексей спрыгнул с помоста и обернулся. В тот же миг глухо гудящая картонная толпа обрела плоть и кровь. Бесцветные лица окрасились розовым. Пахнýло жаром, зашипели сырые дрова, взметнулся огонь, а площадь, словно включили приглушенное радио, взорвалась криками. Они кричат:
