Он подскочил, принялся бегать по комнате от окна к двери, по пути сшиб со стола хрустальную вазу, и та с глухим стуком свалилась на ковер. Не разбилась, лишь подкатилась к Лилиным ногам. Наклонившись, женщина подняла вазу, шагнула к столу, поставила на салфетку, аккуратно расправила ее белые кружевные концы. Потуже подтянув пояс халатика, она резко развернулась к Сергею, заговорила вдруг жестко:
— Послушай меня внимательно, Сереж! Сядь и послушай. Да сядь ты, говорю!
Он послушно опустился на диван, зажал ладони меж коленями, начал раскачиваться корпусом взад-вперед. Она села рядом, положила руку ему на плечо.
— Скажи, разве я плохая жена?
— Да о чем ты сейчас?
— Да все о том же. Я тебе хорошая жена, очень тебя люблю, во всем слушаюсь. Мы ведем общее дело, живем душа в душу, с полуслова, с полувзгляда понимаем друг друга. Я без единого звука согласилась принять твоего ребенка, стараюсь его полюбить… В конце концов, ты в моей квартире живешь, Сережа! И я никогда, ты слышишь, никогда больше не скажу тебе ничего подобного, ни полсловом ни в чем не упрекну, но уж и ты, будь добр, считайся со мной! И прекрати эту дурацкую истерику, ради бога. Все, хватит! Как жили, так и будем жить. Хорошо?
Он ничего не ответил. Сидел, раскачивался, будто и не слышал сказанного. Лиля подождала немного, всхлипнула, обхватила его голову руками, с силой притянула к себе:
— Ну Сереж… Ну прости, прости меня, дуру… Конечно, не должна была ее отпускать. Но ведь случилось уже, назад ничего не воротишь… Ну прости, прости меня!
И Лиля заплакала, мелко подрагивая плечами. Он высвободился из ее рук, поморщился досадливо. Слепо глядя в пространство перед собой, произнес тихо:
— Где я теперь буду ее искать, ума не приложу…
* * *
— …Через пятнадцать минут Заречье будет, тебе выходить, милая… — сунулось в купе толстощекое лицо проводницы. — Собирайся пока потихоньку…
— Да, спасибо, я готова, — вежливо улыбнулась Надя.
— А малышка-то, смотри, спокойная какая, за всю дорогу ни разу не пикнула… Ты к кому едешь-то? — присела проводница на край скамьи.
— Не знаю. Вернее, знаю, конечно. Меня встретить должны…
— Странная ты какая-то. От мужа убегаешь, что ль?
— Да ни от кого не убегаю.
— А эта расфуфыра, что тебя провожала, она тебе кто?
— Никто. Просто знакомая.
— А… Ну ладно. Не хочешь говорить, и не надо. Мне-то что. Вас, молодых, теперь и не разберешь…
Поезд замедлял ход, мелькали за окном придорожные кособокие строения, крыши в снегу, заборы-палисадники с голыми чахлыми деревцами. Она торопливо завернула Веронику в одеяльце, вытянула из багажного отсека чемодан, глянула в окно. Пробежала перед глазами вывеска: черные буквы на белом поле — Заречье. Поезд остановился со скрежетом — пора выходить…
— Давайте я вам помогу! — подскочил с соседней полки молодой парень, одинокий попутчик.
Схватил чемодан, потащил к выходу. Она с Вероникой поспешила за ним.
Проводница уже откинула железную штуковину, закрывающую ступени, первой спустилась вниз, на перрон.
Там никого не было. Парень поставил рядом с ней чемодан, поежился от холода, прыгнул обратно в вагон.
— Ну, и где твои встречающие? — участливо спросила проводница, оглядываясь по сторонам.
— Не знаю…
— А, вон какая-то старуха плюхает, видишь? Вагон-то далеко оттянуло. Видать, это к тебе.
По перрону действительно «плюхала», тяжело переваливаясь с боку на бок, полная пожилая женщина в черном пальто с каракулевым воротником, в теплой шали на голове. Остановилась невдалеке, с трудом переводя осипшее дыхание:
— Ой, не могу больше! Ты, что ль, Надежда будешь?
— Да.
— А я — тетя Люба, значит… Погоди, отдышусь!
Вытянув из варежки ладонь лопаткой, женщина обтерла щеки под шалью, присела без сил на Надин чемодан.
— Ну, встретили, и слава богу, — потрепала Надю по плечу проводница. — Чего стоишь-то как неродная? Хоть бы поцеловала тетку! Ишь, как она зашлась, сердешная. Бывай, девка, счастья тебе! Мы тут одну минуту всего стоим…
Махнув желтым флажком, она вскочила на ступеньки, лязгнула железной штуковиной. Дверь вагона захлопнулась, и поезд, пыхтя, двинулся дальше. Медленно проплыли вагоны, обнажив зимнее неуютие полустанка, освещенного тусклыми фонарями.
— Как доехала, доча? Все хорошо?
— Да, тетя Люба. Нормально доехала.
— Ну, тогда пойдем потихоньку… Ох, чемодан-то у тебя какой тяжелый!
— Ой, давайте, я сама понесу!
— Да ладно, сама. Вон ребеночка покрепче держи. Это кто у тебя — девка, пацан?
— Это девочка.
— А как звать?
— Вероника…
— Ишь ты! Имечко-то какое звонкое. Ничего, сейчас придем домой, баньку затопим, искупаем ее с дороги. Умеешь баньку-то протопить, нет?
— Умею, тетя Люба. Я тоже раньше в своем доме жила. Он у нас сгорел…
— Да знаю, знаю, мне уж Лилька все про тебя обсказала. Ничего, Надюха, крепись. Жизнь такая вредная штука, всяким боком может к человеку повернуться. А ты все равно крепись. Она тебе по морде, а ты — в поклон! Жива, мол, и слава богу, остальное приложится, мясом на боках нарастет. По мамке-то с сестрой девять дней уже справила?
— Нет еще. Девять дней в воскресенье будет. Я помню.
— Ну, вот и помянем… Пирогов напечем, холодца наделаем… А на кладбище-то там, дома, есть кому сходить?
— Да. Там тетя Полина есть, она обязательно сходит. Кстати, вы очень на нее похожи. Такая же сердечная…
— Что ж, спасибо на добром слове. Погоди, тут дорожка скользкая, не упади! Я недалеко от станции-то живу, сейчас вон пройдем по улице, в переулок свернем, третий дом справа мой будет. Сейчас темно, ничего не видно, а днем уж все разглядишь, что да как. Дома жарко, я печь хорошо натопила… И щи сварены, сейчас ужинать будем…
Так под тети-Любино бормотание и дошли до дома. Во дворе навстречу выскочил лохматый пес на цепи, сбрехнул лениво.
— Тихо ты, Полкан, ребенка разбудишь! — зашипела тетя Люба, и тот потрусил обратно в будку, поджав хвост и гремя цепью.
— А он не кусается? — осторожно спросила Надя, проходя мимо.
— Да не, где там. Старый уже, помирать пора. Он и лает-то из последних сил. Сейчас, погоди, ключи за притолокой нащупаю… Я их всегда сюда кладу, ключи-то, запомни на всякий случай, если без меня пойдешь куда…
— А воров не боитесь, так нехитро ключи оставляете?
— Да нет, чего у меня воровать-то. И жилец есть, мне не страшно.
— Какой жилец?
