— Вот и хорошо, — сказал я. — Тащи по готовности, уж больно есть хочется.
Через час, в лучшем расположении не только духа, но и тела, подбодренный двумя рюмками смородиновой настойки, я был готов возвращаться домой, чтобы Маша могла продолжить свой курс моего похудения.
Мое благодушное настроение продержалось ровно пять минут под ноябрьским дождем. Но, слава богу, идти было недалеко. Дома я переоделся в домашние брюки, накинул свой любимый татарский халат и завалился на диван в кабинете под предлогом сильной усталости. И не заметил, как задремал. Однако толком поспать мне не дали — Маша разбудила меня, сообщив, что приехал Лёня Андреев, судебный репортер из «Курьера». Зевая, я вышел в гостиную и увидел этого молодого красавца с короткой бородкой и мягкими каштановыми волосами — он сидел за столом, перед ним стояла чашка чаю.
— Владимир Алексеевич! — вскочил он. — Простите ради бога, что вот так, без предупреждения, но — спешу! Надо в номер материал сдать. Говорят, вы были свидетелем самоубийства на Ордынке.
— Был.
Андреев состроил умилительную гримасу:
— Владимир Алексеевич! Вам же эта история ни к чему! Не будете же вы писать о ней корреспонденцию в «Россию»?
— Не буду, признаюсь. Мелковато.
— Отдайте мне! Я был сейчас у Архипова — он рассказал, как вы вдвоем пытались удержать эту несчастную самоубийцу!
— Не такая уж она и несчастная, — сказал я сердито. Впрочем, сердился я скорее на Машу и Андреева, которые не дали мне выспаться, а вовсе не на несчастную женщину. — Она, между прочим, своего мужа зарезала.
— Расскажите детали, — взмолился Андреев, доставая большую тетрадь в клеенчатой обложке, заложенную карандашом.
Я вспомнил, как Андреев невольно мне помог в деле с модельером Рейнаром, направив в дом, где был убит первый из «сестер». Сев напротив и поплотнее запахнув халат, я подробно описал и место трагедии, и внешность женщины, и даже трактир, в котором ее муж выпивал накануне своей смерти. И где потом мы разговаривали с сыщиком Архиповым.
— Вы не помните, как звали ту певицу, из-за которой заварилась вся каша?
— Мнимую любовницу мужа? — спросил я.
— Да.
Я невольно почесал затылок.
— Имя не помню. А фамилия какая-то смешная, казацкая.
В этот момент моя жена начала накрывать на стол.
— Глаша Козорезова? — спросил Лёня, как мне показалось, с некоторым удивлением.
— Похоже.
— Ну и ну!
— Знаете ее?
Андреев печально махнул рукой:
— И не спрашивайте. Появилась она недавно, но сделала фурор. Она… Она необычайная певица. И очень привлекательная женщина. Бриллиант, ценность которого очевидна. О Козорезовой много говорят, но никто не знает, есть ли у нее содержатель. И это только придает ей таинственности и привлекательности. Ведь как наша публика привыкла? Только появляется на сцене очередная красотка, как тут же находится какой-нибудь фрукт, миллионер, промышленник, заводчик или просто богатей, который заваливает ее цветами и подарками, возит по ресторанам, предъявляет друзьям и знакомым. А в данном случае… Ведь ничто так не привлекает, как красота недоступная, не правда ли, Владимир Алексеевич?
Я покосился на Машу.
— Поужинаете с нами, Ленечка? — спросила она, не обращая внимания на раскрасневшегося Андреева. — Правда, разносолов у нас нет, мы постимся.
— Так разве сейчас пост? — удивился Андреев.
— Гиляй решил немного сбросить вес, — улыбнулась ему Маша.
— Гиляй решил! — проворчал я. — Не слушай ее. Это она сама решила уморить меня голодом.
Андреев скептически осмотрел выставленную на стол тертую морковь (без сметаны и сахара!), вареную куриную грудку с отвратительными зелеными шариками брюссельской капусты и два кусочка подсохшего хлеба.
— Боюсь, что объем Владимира Алексеевича, — сказал он осторожно.
— Да что вы! — ответила коварная змея в виде моей супруги. — Это я вам положила. Ему порции полагаются в два раза меньше!
Но Андреев, рассыпавшись в тысяче извинений, по-рачьи задом выполз в прихожую и быстро оделся, заявляя, что только что плотно поужинал и теперь торопится в редакцию.
— Ну, что же, повезло тебе, Гиляй, — иезуитски произнесла Маша. — Не пропадать же добру. Уж потешь себя, ешь все. Но завтра — разгрузочный день. Хорошо? А то уже второй день на диете, но только, как мне кажется, без толку.
— Что ты, Маша, — как можно искреннее сказал я, — намного лучше себя чувствую. В голове — легкость, в конечностях — зуд. И еще, кажется, у меня растут новые зубы вместо выпавших. Очень чешутся — все время хочется что-то жевать.
— Дать бы тебе ложкой по лбу, как в лучших деревенских домах, — сказала Маша, — да ложки жалко, погнется.
— И долго ты меня мучить будешь? — спросил я жену.
— Пока сама не устану, — ответила она.
— И как? Ты еще не устала?
— Нет, — отрезала Маша. — Давай ешь! Или я подумаю, что ты где-то на стороне обедаешь!
Пришлось есть брюссельскую капусту. И даже воспоминания о прекрасной селянке и нежном зайчике в сметане не смогли перебить ее ужасного вкуса.
Покончив с брюссельской экзекуцией, я снова ушел в кабинет, думая, что же это за певица — Глаша Козорезова, что из-за нее гибнут семьи, а судебный репортер Ленечка Андреев печально машет рукой и философствует. Потом я встал перед книжным шкафом и вынул тот том Брокгауза и Ефрона, в котором была статья о Сократе. Сев в кресло, я начал читать: «Несмотря на то, что Сократ является лицом вполне типичным и, по-видимому, точно охарактеризованным, воззрения на него, его жизнь и учение отличаются большим разнообразием»… Ну, подумал я, типичным-то его назвать трудно — видал я голову Сократа из гипса в лавках у Китайгородской стены.
Я заскользил пальцем по тексту статьи, потом с досадой встал и нашел очки на рабочем столе. С трудом прорвавшись через сочинения Анкагсагора, оказавшие на Сократа огромное влияние в юности, я наконец нашел упоминание о цикуте как причине смерти Сократа. Так что закрыв том энциклопедии, я понял только то, что знаменитый философ был человеком не самым приятным и, вполне возможно, заслуживал, чтобы его отравили.
Ночью мне приснился лысый и бородатый Сократ, как две капли воды похожий на судебного доктора Зиновьева. Он протягивал мне чашу и подмигивал.
«Чайку не желаете, Владимир Алексеевич? — говорил Сократ голосом аптекаря Горна. — Попробуйте определить на вкус, что я туда подмешал!»
Я отталкивал чашу слабыми руками, но Сократ-Зиновьев неумолимо придвигал ее к моему рту.
«Впрочем, раз про цикуту вы ничего так и не прочли, значит, и вкуса ее определить не сможете!»
