Он повернулся ко мне:
— Так о чем же вы хотели поговорить?
Я протянул Патрикееву свою визитку, на которую он быстро взглянул и сунул во внутренний карман.
— Про смерть Столярова.
— Так я уже все поведал следователю. Или он вам ничего не рассказал?
Патрикеев взглянул на меня пытливо.
— Полиция передо мной не отчитывается, — сказал я.
— А вы интересуетесь с какой целью?
— Пишу материал для «России».
— Ах да, — задумчиво сказал Патрикеев. — Ладно, спрашивайте, мне скрывать нечего.
— Очень хорошо, — сказал я. — Где вы были, когда Петр Ильич… почувствовал себя плохо?
— Рядом, — тут же ответил Патрикеев. — Вот как с вами.
— И не заметили ничего странного?
— Странного? — переспросил Патрикеев. — Как же! Конечно, заметил! Ведь когда твой знакомый умирает — это довольно странно, не правда ли?
— Я имею в виду до того, как он начал умирать?
Матвей Петрович хмыкнул:
— В том смысле — не видел ли я, как кто-то подсыпал ему яду в тарелку?
— Не в тарелку, — поправил я. — И не подсыпал. А капнул в рюмку с настойкой.
Патрикеев удивленно посмотрел на меня:
— Откуда вы это знаете?
— Знаю.
Он замолчал, будто вспоминая тот вечер.
— Если так… — задумчиво сказал он. — Нет, боюсь… А пойдемте на место, я вам покажу.
Он встал.
— Оставьте ваш заказ, никуда он не денется, мы потом вернемся.
— Конечно, — ответил я и встал. Мы прошли в столовый зал, где сидело всего несколько человек, не пошедших на концерт — скорее всего по причине абсолютной глухоты.
— Мы сидели вон там, — указал Патрикеев на стол в углу. — Пойдем.
У стола Матвей Петрович предложил мне сесть на стул, стоявший спинкой к стене.
— Здесь сидел Столяров. Я — рядом. Садитесь.
Мы сели. Патрикеев снова вытащил из кармана свой флакончик с мятной настойкой и брызнул в рот — казалось, он делал это автоматически, не задумываясь. Я подумал, что если хотел бы его отравить, то просто капнул бы яду ему во флакон, тем более что запах мяты отобьет любой другой вкус.
— Вот так. — Патрикеев хлопнул рукой по скатерти, чем привлек внимание официанта. Но помотав головой, он направил официанта обратно к двери в кухню.
— Обернитесь, — сказал спичечный фабрикант. — Что вы видите?
Я повернулся и увидел небольшой стол, уставленный разнокалиберными бутылками с разноцветным содержимым. На серебряном плоском подносе стояли хрустальные рюмки.
— Вот, — сказал Патрикеев, — сами видите.
— Но кто-то же принес рюмку! — заметил я.
Матвей Петрович пожал плечами, а потом запустил пятерню в свою русую шевелюру.
— Хоть убей, не помню! Мы тогда сильно подпили. Знаете, как бывает — пьешь, говоришь, а что вокруг — не замечаешь!
— Разве вы выпивали со Столяровым вдвоем? — спросил я.
— Почему вдвоем? Всей нашей компанией. Я, Чепурнин, Столяров и Горн. Ну, Горна можно не считать, он натрескался сразу. Проблемка у него, знаете, слаб он на винишко всякое.
— Почему Горн красит лицо? — спросил я.
— Что-то с кожей. То ли рябь, то ли сыпь, то ли оспа.
— На оспу не похоже, — возразил я.
Патрикеев махнул рукой:
— Что бы там ни было, Горн вам ничего не вспомнит. А вот Егор может. Только не сейчас. Сейчас он ни за что с концерта не уйдет. Влюблен!
— В эту певицу? В Глафиру?
Патрикеев шумно вздохнул:
— В нее. И Горн, даром что немчура во втором поколении и ничего о настоящей любви и знать не должен, — он тоже, собака, в нее влюблен. Оттого и пьет на Глашиных концертах, что немецкое васистдас из него еще не вывелось до конца, а русская душа пока окончательно не выросла. А я? Я — тоже. Но только Егор влюблен страстно и безответно, а я…
— А вы?
Патрикеев рассмеялся и ничего не ответил.
— А Столяров был влюблен в эту женщину? — спросил я.
— Он? Он — был. Столяров же вдовец. Хотел похитить ее и увезти к себе в Воронеж. На конный завод.
— И вы не ревновали друг к другу?
Патрикеев хмыкнул и не ответил.
Мы вернулись в библиотеку. Фабрикант тут же налил себе водки и выпил. Водку он пил как воду — казалось, она на него не действует. Впрочем, мужчина он был крупный, почти как я, но моложе. А значит, пить мог много, хмелея не быстро.
— Матвей Петрович, — попросил я, — расскажите про дуэль.
— Какую дуэль? — ошарашенно спросил Патрикеев.
— Про «Сократову чашу».
Магнат прищурился.
— А! — протянул он зло. — Все-таки Пашка наболтал лишнего!
— Наболтал, наболтал, — сказал я спокойно. — Как она происходила, я уже знаю. А отчего был спор? Помните?
— Помню, — кивнул Патрикеев. — Из-за Чепурнина. Он же антихрист! Я злой тогда был. А Чепурнин говорит — мол, если захочу, то после смерти место в раю себе куплю. Причем в первом классе. Я говорю — брось, ведь ты же антихрист! Да и как ты купишь? Разве деньги в раю есть? А он — на земле есть, и — достаточно! Пожертвую попам — так они меня отпоют! Ну, мы же трезвыми и тогда не сидели. Слово за слово — и чуть не сцепились на кулаках. Тут Горн и придумал эту самую чашу Сократа. Мол, яда нальет в один из стаканов. Но мне он шепнул — никакой не яд это, а просто лекарство.
— И как, выпили вы?
— Погодите! Значит, налил Паша четыре стакана рейнского, кажется, влил в один из пузырька, потом поставил перед нами. А Чепурнин то ли протрезвел, то ли по пьяни испугался еще больше. Нет, говорит, не буду пить. Не стоит оно того. А Ильич, Столяров то есть, по-моему, вообще ничего не соображал. Схватил стакан и выдул. Чепурнин на него смотрит не отрываясь и говорит, мол, как ты? А тот сидел-сидел и вдруг со стула макакой прыг — и в уборную. Я хохочу, а Егор глазами хлопает — что такое? Ну, я ему объяснил. Он, конечно, дулся неделю и со мной не разговаривал…
Оживленный Патрикеев вдруг замолчал.
— Вот как… — сказал он тихо. — Столяров-то… Нашла его — «Чаша»…
— Да, Горн тоже увидел в этом странное совпадение, — заметил я.
Спичечный фабрикант задумчиво сидел сгорбившись. Вдруг он вздрогнул и посмотрел мне за спину. Но через секунду расслабился и откинулся на спинку дивана. Мне очень хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, что же привлекло внимание этого большого купца, но, вероятно, это не имело никакого отношения к вопросу, который меня интересовал.
