— А надо вот так!
Он сыграл ту же мелодию. Мне показалось, что это была одна и та же фраза.
— Понятно?
Глаша прокашлялась, посмотрела в мою сторону.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила она.
Я замялся, все вопросы, какие я хотел задать, почему-то вылетели из головы. Фомичев изумленно посмотрел на меня, потом на певицу.
— Что? — спросил он.
— Я устала, — ответила Глаша, отходя от рояля. — Приходи через час. Нет, приходи завтра. Завтра продолжим.
— Нет, сейчас! — упрямо ответил Фомичев. — Никакого завтра!
Глаша посмотрела на него долгим тяжелым взглядом — я не ожидал, что такая девушка может так зло смотреть на человека.
— Иди, — сказала она наконец низким голосом. — Иди, выпей водки. Ты слишком возбудился, мой дорогой. Очень дорогой… мой!
Фомичев не выдержал, он сник, опустил безвольно руки, уставился в пол, потом посмотрел на певицу жалобно:
— Но, Глашенька, душенька моя, давай закончим сейчас.
— Мы давно закончили, — отрезала певица. — Мне надо переговорить с этим господином. А ты приходи завтра.
Фомичев вздохнул, некоторое время сидел, уткнувшись взглядом в паркет, а когда поднял глаза на меня, я поразился темному огню ненависти, который тлел в них.
— Из-за вас! — сказал он. — Это из-за вас!
Встав, старый музыкант откинул со лба седые волосы и направился к двери. Толкнул створку, а потом остановился и, не глядя ни на кого, громко сказал:
— Продерите ее хорошенько! Раз уж заплатили!
И вышел. Я аж рот раскрыл от такой наглости. Повернувшись к Глаше, я спросил:
— Может, догнать его? Дать ему пару раз по физиономии?
— Черт с ним, — ответила Козорезова, садясь рядом со мной на скамейку и натягивая подол платья пониже на колени. — Он старый пьяница, и я держу его только ради прошлого. Вы знаете, что это он научил меня петь, когда я была еще девочкой?
— Нет.
— Я мыла посуду в трактире на Смоленке, где он пел. И попросила, чтобы он научил меня. Он и научил…
Глаша замолчала.
— А теперь бесится, потому что сам-то…
— А вы стали примой, — докончил я.
Глаша махнула рукой.
— «Примой-кобылицей», — с усмешкой ответила она.
— Вы недавно выступали в Купеческом клубе, и я наблюдал, как на вас реагирует публика. Это был не просто успех.
— А что? — повернулась она ко мне, и я чуть не утонул в ее больших карих глазах.
— Вы сами знаете что, — ответил я невпопад. — Вы их околдовали.
Она хмыкнула и подперла подбородок ладонями.
— Околдовала… Как вас зовут?
— Владимир Алексеевич, — ответил я.
— Видите этот потолок, Владимир Алексеевич, — она указала вверх.
— Вижу.
— Я как птица. Я могу летать. Но выше потолка мне не взлететь, как бы я ни старалась. Весь этот восторг, все это колдовство — это потолок, о который я бьюсь. Кобылина никогда меня не отпустит. Сколько раз мне предлагали уйти от нее в другие хоры! Сколько раз предлагали сольную карьеру!
— И почему вы не ушли?
— Контракт, — печально ответила Глаша. — Огромная неустойка. Софья Алексеевна далеко не дура, несмотря на свой клоунский парик. Она положила мне огромное жалованье, но чтобы отпустить меня… Только после ее смерти, не ранее.
Глаша посмотрела на меня в упор:
— Убейте ее, Владимир Алексеевич! Убейте, и я — свободна!
Наверное, на моем лице отразилось страшное замешательство, отчего Козорезова вдруг рассмеялась:
— Шучу! Ну что вы! Я же шучу!
Она вскочила и протанцевала по залу, а потом снова упала рядом на скамейку.
— Говорите, что вы хотели?
Я скованно сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул блокнот с карандашом.
— Знакома ли вам такая фамилия: Столяров?
— Нет, — быстро ответила певица. — Кто это?
— Это коннозаводчик из Воронежа. Недавно он был отравлен в Купеческом клубе.
— Зачем?
Я пожал плечами:
— Не знаю точно. А фамилия Горн вам не знакома?
Она отрицательно помотала головой.
— Патрикеев? Чепурнин?
Глаша вдруг замерла. Потом снова помотала головой:
— Нет. Впрочем, я плохо запоминаю фамилии.
— Матвей Петрович Патрикеев, Егор Львович Чепурнин, — сказал я, наблюдая за реакцией.
— А вас как зовут? — спросила Глаша, запрокинув голову.
— Я уже говорил — Владимир Алексеевич.
— Ах да! Вы видите, я действительно плохо запоминаю имена и фамилии. Нет! — Она встала и повернулась ко мне, сцепив руки. — Это все, что вы хотели узнать? Вы думали, кто-то из них мой любовник? Или?..
Она повернулась и прошла несколько шагов, а потом остановилась и резко оборотилась ко мне:
— Или вы сами хотите взять меня в любовницы? Я же «кобылка»! Но предупреждаю, господин «как вас там»! Я — кобылка норовистая. Необъезженная. Хотите любви? Идите к другим девушкам. А на меня у вас денег не хватит.
Я встал.
— Нет, — сказал я твердо. — Мне нужны не вы, а только информация. И если вам больше нечего мне сказать, то тут мы и попрощаемся.
— Обиделись?
Она вдруг подошла ко мне и взяла за руку:
— Не обижайтесь, Владимир Алексеевич! Меня ведь чуть не каждый день пытаются купить разные самовлюбленные субчики. А я не хочу продаваться как обычная «кобылка». Я хочу петь. И хочу любить. Но не толстого купчика, не дворянчика с сифилитичным носом. И уж точно не за деньги. Потому что если уж я отдамся за деньги, то петь не смогу. О чем тогда петь? А?
Я осторожно высвободил свою руку.
— Что? — спросила она.
— Еще минута, и я в вас влюблюсь.
— Так что в этом плохого? Или вы женаты? Ну и что? Ах! Я понимаю! Господин репортер живет по законам земным и небесным! А представляете, сколько раз мне приходилось выслушивать разные пошлые предложения от вполне приличных женатых господ? Их это совершенно не останавливает. Господи! Я ведь тоже раньше… Давно… думала, что есть мир, в котором все по правилам! Далекий от меня мир, который я видела сквозь приоткрытую дверь кухни. Я девочкой мечтала, как вырасту, как у меня будут красивые платья, свой экипаж… Как ко мне посватается милый и добрый юноша из богатой семьи, и мы будем жить в своем доме, ездить за границу, ходить в оперу и на балет… Смешно! Это все просто смешно! Посмотрите на меня! У меня целый шкаф платьев. И я могу купить еще и еще. Но это ничего не меняет.
