— А что Фомичев? — спросил я.
Глаша вздохнула.
— Он нашел меня, грозил, убеждал… Потом плакал. Мне было все равно. Я как будто вылупилась из большого вонючего яйца, но не серой кукушкой, а красивым черным лебедем. Я прогнала Александра Власыча. Потом еще раз прогнала. А потом, через несколько лет, мне стало его жалко. Я уже была другим человеком. Да и он для меня стал другим человеком — потому что изменилась я сама. Я перестала чувствовать в нем опасность. И потом, он был мне нужен… Но это совсем другое! Это ерунда теперь.
— А теперь он снова пытается вас вернуть? — спросил я. — Он ревнует?
— Мне все равно, — печально ответила Глафира. — Вернуть? Былого не вернешь. Для него все кончилось. Для меня только начинается.
— Это правильно, — сказал я. — Жизнь — удивительная штука! Поверьте мне! Уж сколько я повидал за прожитые годы!
— Вы говорите как старик, — заметила Глафира, слабо улыбнувшись, — а ведь вам нет еще и сорока пяти.
— Скорее нет еще и пятидесяти, — ответил я. — Пойдем, там внизу у меня извозчик, я отвезу вас…
Вдруг ее бедро напряглось и чуть сдвинулось в сторону.
— В смысле… нет! — Я понял свою бестактность. — Я, к сожалению, не смогу вас отвезти, но я дам вам своего извозчика, и тот отвезет вас домой.
— Вы так добры, — сказала она искренне и встала.
Глядя сверху вниз, она прибавила:
— И очень умны, Владимир Алексеевич.
Улица перед клубом уже опустела, и только на мостовой все еще стояло несколько пролеток, да под фонарем — фигура в старом сером пальто.
— Это он, ждет, — прошептала Глафира, беря меня под руку. — Пройдем мимо, только поскорей.
Я подвел певицу к пролетке Водовоза и поручил ему отвезти барышню, куда та прикажет. После чего повернулся и пошел прямо к Фомичеву.
— На что вы надеетесь? — спросил я его прямо. — Зачем вы ее караулите? Ну, подумайте сами? Или напомнить, при каких обстоятельствах мы с вами познакомились? Вы были прекрасным певцом, Фомичев, так не стройте из себя плохого клоуна.
Не знаю, зачем я все это говорил ему, ведь мое дело было — сторона. Я даже не совсем понимал, кого хочу защитить — Глашу от Фомичева или Фомичева от губительной красоты и обаяния Глаши?
— Барин, — ответил бывший певец с тихо шипящей ненавистью. — Иди подальше, а то…
Он вынул из кармана руку, и я увидел зажатый в его кулаке нож.
— Дурак ты, братец! — сказал я. — Лучше пойди да проспись.
И повернувшись, я спокойно пошел домой.
Когда Маша открыла мне дверь, я понял — что-то случилось.
— Ты один? — спросила Маша.
— Да, — ответил я, входя, — а что?
— Запри дверь.
Я выполнил ее просьбу и начал раздеваться.
— У тебя гость. Очень странный.
— Кто? — спросил я встревоженно.
— Я его не знаю. Но он попросил спрятать его, пока ты не придешь. Говорит, что вы знакомы. Умолял никому не рассказывать.
— Где он?
— У тебя в кабинете.
Я быстро прошел к кабинету и распахнул дверь. Сидевший в моем кресле толстый человек вздрогнул и прошептал:
— Владимир Алексеевич! Ничего, что я тут прячусь?
Это был повар Рыбаков.
— Михаил Иванович! Как вы здесь?..
Он достал из кармана пиджака большой белый платок и вытер вспотевший лоб.
— Простите! Ради бога простите! Но я больше не хочу попадать в полицию! Ведь я не виновен! Вы… вы мне верите?
— Я верю. Мало того, я знаю, что вы не виновны. Хотите что-нибудь? Чаю. Или, может быть, водки?
— Они обязательно арестуют меня, Владимир Алексеевич, вы же понимаете! Как мне объяснить следователю, что порошок, которым я посыпал свое блюдо, — безвредный?
— Но экспертиза… — предположил я.
— Экспертиза! Вы верите в нее? Я — нет! Что они увидят? Неизвестное в России вещество растительного происхождения! Да еще этот эффект, о котором им обязательно расскажут!
— Уверен, что яд был в вине или в чае, — сказал я. — Кроме того, скорее всего обнаружат цианистый калий.
— Да? — неуверенно спросил Рыбаков. — Точно?
Я кивнул.
— А этот господин… он умер?
— Нет. Но ваше исчезновение действительно может показаться странным, — продолжил я. — Мой вам совет: лучше сейчас же возвращайтесь в клуб и идите к следователю. Захар Борисович — очень неглупый человек и не будет сажать невинного.
— Ах, — простонал Рыбаков, — вашими бы устами…
— Я могу пойти с вами.
— Вы уверены?
— Уверен.
— Хорошо, — Рыбаков встал. — Я вам верю, Владимир Алексеевич.
Мы оделись и вышли, сопровождаемые недоуменным взглядом Маши.
На улице нас ждали темнота и пронизывающий ветер. Водовоз, к моему сожалению, еще так и не вернулся, так что мы отправились пешком.
— Кстати, Михаил Иванович, — сказал я, засовывая руки в карманы своего старого бушлата. — Откуда вы знаете мой адрес?
Он легонько постучал ручкой трости по своему черному котелку.
— Память! У меня прекрасная память. Я держу в голове все ингредиенты каждого блюда. И не веду записей. Когда-то давно вы были у нас и просили прислать к вам на дом бараньи отбивные.
— Ничего себе!
— Да-с!
Мы прошли еще несколько шагов.
— Михаил Иванович, — сказал я. — Ответьте, только честно! Вы описывали мне «секретные ужины» как простое соревнование поваров. Но ведь это не так? Что это за ритуал?
Рыбаков вздохнул:
— Когда-то я обещал никому не рассказывать… Впрочем, думаю теперь, после такого скандала… Вы видели портреты на стенах?
— Да. Патрикеев назвал их Иудами. Да и после председатель все время твердил про Иуду.
— Так. Именно так все и было, но только много-много лет назад. На самом деле «секретный ужин» не что иное, как клубный суд. Между купцами случаются и обман, и предательство… И кое-что похуже. Но бывает, что до полиции дело не доводят — потому что тут замешаны интересы коммерческие. И в старые времена существовал особый Купеческий суд, который выбирали раз в три года общим тайным голосованием членов клуба. Он разбирал такие вот внутренние дела. А если дело касалось настоящего преступления, то Купеческий суд мог вынести даже смертельный приговор.
— Иуде? — спросил я.
— Именно! Двенадцать человек садилось за стол. И среди них — виновный. Им подавали самый роскошный ужин. А потом председатель суда наливал вино в чаши…
