— Вот, — сказала Маша, как только я вернулся за стол, — прелестный салатик из капусты.
Она поставила на стол блюдо с мелко нарезанным капустным листом.
— Из капусты и чего еще? — спросил я уныло.
— Из капусты и капусты, — бодро ответила моя супруга. — Заправлена уксусом, сахаром, солью и постным маслом. Очень свеженький вкус получился.
— Знаешь, кто это был? — спросил я, головой указывая на дверь.
— Кто?
— Иван Яковлевич Тестов, ресторатор. Представляешь, если бы он увидел, чем ты меня тут кормишь?
— Ничего-ничего, — сказала Маша, иезуитски улыбаясь. — Вот настанут еще времена, когда в ресторанах начнут специально кормить так, чтобы люди не толстели, а худели.
— Никогда! Никогда такого не будет! — грохнул я кулаком по столу так, что вилки подскочили, а блюдо с салатом съехало чуть-чуть вбок.
— Ха! Ха! Ха! — отчеканила Маша. — Ешь, Гиляй! А то остынет!
Судьба Рыбакова не давала мне покоя, и поэтому первым пунктом сегодняшних разъездов я наметил Малый Гнездниковский переулок, дом, одна половина которого была отведена под Сыскное отделение, а во второй размещался московский штаб Жандармского корпуса.
Погода была под стать настроению — ноябрь в этом году и так выдался мрачный, беспросветный, а сегодня с утра небо было затянуто темными тучами, температура упала почти до нуля, так что все ждали уже не дождя, а первого снега. Дворники ивовыми метлами и фанерными лопатами сгоняли жидкую грязь с тротуаров, лужи уже не просыхали до конца, и прохожие жались поближе к стенам домов и подальше от мостовых, чтобы не забрызгало из-под колес проезжавших мимо пролеток и телег ломовиков.
Мы свернули с Тверской и оказались на месте. Приказав Ивану ждать меня неподалеку, я вошел в подъезд Сыскного отделения и спросил на вахте — у себя ли Захар Борисович. Получив утвердительный ответ, я поднялся на второй этаж, к кабинету 204. Но снаружи у двери стоял городовой, который не пустил меня — у Архипова шел допрос. Я сел на лавку у стены — вероятно, здесь дожидались вызова в кабинет следователя его «подопечные».
Ждать пришлось почти полчаса. Наконец голос Архипова из-за двери призвал городового. Тот подтянулся, вошел и скоро снова появился в сопровождении Михаила Ивановича. Так вот кого допрашивал Архипов, — понял я. Увидев меня, Рыбаков покачал головой.
— Здравствуйте, Владимир Алексеевич! Премного благодарен! А еще обещали…
— Михаил Иванович! — сказал я, вскакивая. — Поверьте!
Но тут городовой толкнул повара в спину и прикрикнул на меня:
— Не положено! Отставить разговоры!
— Я вас вытащу! Даю слово! — крикнул я в спину Рыбакову, но тот только махнул рукой.
В дверях появился Архипов.
— Гиляровский? — сказал он. — Заходите. И не надо кричать на все отделение.
Я вошел в кабинет следователя, буквально разрываясь от ярости.
— Да что ж это такое! — воскликнул я, срывая с головы папаху. — Что же это делается! Захар Борисович!
Архипов сел за стол и, склонив голову набок, наблюдал за мной с непроницаемым лицом.
— Вы закончили? — спросил он.
Я сел на стул и расстегнул бушлат.
— Тогда позвольте мне, — сказал сыщик. — У вас ведь, Владимир Алексеевич, есть привычка по утрам ездить в морг к доктору Зиновьеву и узнавать у него строго секретные сведения. Не так ли? Уже были там?
— Нет, — ответил я сердито.
— Так вот. А я уже получил результаты исследования. Цианистый калий действительно был обнаружен.
— Где?
— В вине, которое пил Патрикеев.
— А в чае? — спросил я.
— Нет. Но в тарелке, из которой ел тот же Патрикеев, обнаружено вещество растительного происхождения, которое Павлу Семеновичу определить не удалось. То же вещество в виде высушенных листов обнаружено при обыске у самого Рыбакова. В плоской шкатулке.
— Да-да-да, — сказал я. — Но оно не опасно.
— Откуда вам знать? — спросил Архипов. — Вы проводили исследования?
— Мне сам Рыбаков рассказал, что это — водоросль, которую добавляют для усиления вкуса.
— А! — холодно улыбнулся сыщик. — Сам Рыбаков вам рассказал! Ну, тогда это, конечно, меняет дело! Раз сам подозреваемый рассказал вам…
Я спросил:
— Так оно что, действительно опасно?
— Зиновьев сейчас разбирается с этим, — ответил Архипов. — И пока я не получу от него результаты, Рыбаков посидит под замком. Да, кстати, вы все еще ждете досье от Уралова?
— Да, — ответил я.
Архипов открыл верхний ящик стола, достал оттуда коричневую папку с тесемками и положил передо мной на стол:
— Вот. Мы изъяли ее у курьера.
— Как?
— Просто перехватили и забрали. Документы имеют отношение к делу, которое я расследую, а потому мне нужно было как минимум с ними ознакомиться. Берите, я уже снял копию.
— Эх, Захар Борисович, — сказал я, забирая папку.
— Что? — спросил он жестко. — У нас тут третье убийство… Вернее, попытка убийства. Вы думаете, я буду миндальничать? Нет. Кстати, я собираюсь передать новость об аресте Рыбакова в газеты. Хотите, вы первым напишете об этом?
— Зачем, — поразился я. — Ведь я же сказал — Рыбаков совершенно не виновен, и вы сами в этом скоро убедитесь.
— Пусть так, но мне нужно, чтобы настоящий преступник успокоился и перестал убивать. Пусть думает, что мы пошли по ложному следу, что мы — глупые и недалекие, как нас изображают господа фельетонисты. Я уверен, мы почти подошли к раскрытию дела. И, кстати, материалы из ураловского досье при внимательном изучении, я уверен, дадут много интересного. Я пока просто просмотрел их, но с огромным интересом. Так что… Рыбаков пока посидит, а мы так спасем еще чью-нибудь жизнь.
Бедный Иван Яковлевич, подумал я, выходя из кабинета, здесь даже «ангелы» не помогут. Надо его предупредить.
Я заехал в клуб, написал записку Тестову, посоветовав готовиться к самому худшему, послал ее с местным посыльным, а потом у лакеев, отвозивших вчера Патрикеева домой, уточнил его место жительства. И вот мы с Водовозом отправились к нему в Замоскворечье, на Садовническую улицу, зажатую между Москвой-рекой и Канавой. По дороге я бегло просмотрел содержимое папки. И сделал определенные выводы.
Матвей Петрович снимал весь третий этаж в небольшом, но очень опрятном доме, стоявшем отдельно и окруженном кованым забором. Дворник, открывший мне дверь, сначала не хотел пускать, но я пригрозил натравить на него пожарных, показав личную карточку, выданную мне главным брандмейстером Москвы для пропуска на пожары. Поднявшись, я позвонил в дверь. Мне открыл Чепурнин.
