Я кивнул.
Фомичев закрыл лицо руками, потом достал грязный платок из кармана своего серого пальто и шумно высморкался.
— Дайте денег, — сказал он, пряча платок обратно. — Мне надо выпить. Вы не знаете… Да и ладно! Просто у меня ни копейки.
— Держите, — я открыл портмоне и протянул ему пятерку. Бывший певец и любовник Глаши взял деньги, но остался стоять.
— Она его любит, — ответил он.
— Откуда вы знаете?
— Она все мне рассказала. Как приехала вчера из клуба, так вызвала меня, рыдала. И все рассказала. Они встречаются уже месяц.
Он снова вынул платок и снова высморкался.
— Ну что же, — сказал я. — Тут ничего не поделаешь.
Я дошел до того места, где меня ждал Водовоз, и приказал ехать домой. Пролетка тронулась. Я оглянулся — Фомичев все так же стоял около двери дома с платком, зажатым в руке.
Я еще не знал, что вижу его в последний раз.
Глава 15
Поминальный ужин
Утром об этом написали все московские газеты.
«Вчера поздно ночью возле Каменного моста была зарезана певица Глафира Козорезова. Убийца — ее собственный аккомпаниатор А. В. Фомичев. Прохожие, ставшие свидетелями убийства, обратились к дежурившему городовому Сапрыкину, который начал преследование преступника. Тот, убегая от полицейского, взбежал на мост, перелез через перила и прыгнул в реку. Спустя час его тело прибило к берегу. Полиция предполагает, что убийство было совершено из ревности. Покойная состояла в хорошо известном хоре С. А. Кобылиной, участницы которого зачастую совмещают певческую деятельность с поиском богатых покровителей у публики. Вероятно, и девица Козорезова также нашла себе покровителя, что могло не понравиться ее бывшему ухажеру. Вопрос о месте погребения Козорезовой сейчас решается. Судя по ажиотажу, поднявшемуся в среде поклонников женских хоров, девица пользовалась благосклонностью многих».
Я выронил газету. Перед моими глазами Глаша стояла как живая, я слышал ее голос, видел полузакрытые глаза. Я прекрасно помнил и ее смех, и отчаяние, и манеру говорить, двигаться… Как старательно она бежала от судьбы обычной «кобылки», как скрывала свою любовь к Патрикееву!.. А еще я вспомнил нож, которым Фомичев угрожал мне у подъезда Купеческого клуба. Если бы я тогда не повел себя так легкомысленно! Если бы схватил Фомичева и сдал его первому попавшемуся городовому! Возможно, Глаша сейчас была бы жива. Да, я был виноват, но виноват по незнанию. А вот автор этой заметки… Каким же ничтожным надо было быть журналистом, чтобы вот так, ради сальных подробностей, ради легкого зубоскальства, не понять человека, не изучить его жизнь, не написать о нем хотя бы одной строчки правды! И даже если тебя торопит редактор, даже если наборщик в длинном кожаном фартуке нетерпеливо постукивает своим шилом по отлитым металлическим строчкам — разве стоит это того, чтобы втиснуть совершенно незнакомого тебе человека, да еще и женщину, женщину, зарезанную ночью пьяным ревнивцем, — в фельетонный шаблон. Ради нескольких строчек в газете — убить человека еще раз! Уже не физически, а духовно! Нет, я непременно поеду в эту газету и удушу мерзавца!
Я взял другие газеты, начал читать их и, к своему ужасу, понял — все! Буквально все писали об этом убийстве как под копирку! Кто-то давал больше подробностей, кто-то меньше, но набор фактов у всех был один. И отношение к погибшей почти не различалось.
Что же? Мне придется задушить всех криминальных репортеров Москвы?
Я подошел к буфету, налил себе стакан водки и выпил залпом. В память о Глаше. Потом подошел к столу и стал писать сам. Стал писать правду о человеке и музыканте, которого узнал случайно.
После пятой строчки я остановился. Это были слишком личные воспоминания. Я вдруг понял, что почти ничего и не знаю о Глаше — а если что-то и знаю, то могу написать об этом не больше абзаца. Мои воспоминания о ней — это сплошные эмоции. Я даже отчества ее не знал, не знал, откуда она родом, живы ли еще ее родители, почему она попала в Москву в трактир — я не знал ничего!
Я отложил карандаш и сел в кресло, все еще сжимая лист бумаги с пятью строчками. Потом медленно скомкал ее и бросил в угол.
На глаза мне попалась коричневая папка с досье на участников событий. Я положил ее на колени и начал перечитывать справки.
Через три дня Глашу хоронили на Миусском кладбище. В воздухе стояла тонкая водяная взвесь. Среди черных деревьев с кривыми сучьями иногда хрипло каркали вороны. Когда я приехал, гроб уже успели снять с катафалка и поставить возле вырытой могилы. Народу было немного — пришло несколько «кобылок» в черном. Перед ними, как полковник траурных войск, стояла, опираясь на большую мужнину трость, и сама Софья Алексеевна. С другой стороны — Чепурнин, Патрикеев и Горн. Священник читал над гробом тихим невнятным голосом. Не успел я дойти, как тропинку мне заступил старый знакомый — Никифор Сергеевич Ветошников. Как и Архипов, он был из Сыскного, но совершенно не походил на своего коллегу. В отличие от сухого и аристократичного Архипова, Ветошников был толст и неуклюж. Он очень часто потел — даже в холодное время года. Журналистов он не любил, наверное, потому, что поручали ему дела, как правило, связанные с известными персонами, там, где надо было не только хранить тайну следствия, но и вести его окольными дорожками, часто во вред справедливости и в пользу друзей градоначальника.
— Владимир Алексеевич, — сказал Ветошников, приподнимая свой котелок, под которым обнаружились рыжеватые слипшиеся от пота волосы. — Опять вы. Впрочем, Захар Борисович меня предупреждал.
— Захар Борисович? — спросил я удивленно.
— Увы, ему пришлось срочно уехать.
— Что случилось?
— По одному из дел необходимо произвести сложный арест в Казани.
— Но разве там нет своей полиции?
— Своя полиция есть, но клиент — наш. И Захар Борисович хотел сам взять его. Он уехал всего на неделю, а пока попросил меня присмотреть за вот этими господами.
— Он передал вам дело?
— Нет, просто он боится, как бы кто из них, — Ветошников указал своей бамбуковой тросточкой на группу у могилы, — не сбежал или не наделал глупостей.
Более года назад судьба свела нас с Ветошниковым в деле о «красном призраке». В какой-то момент он даже установил за мной наружное наблюдение, посчитав, что я выведу его на след преступника. Тогда я на виду у филеров Сыскного пригласил домой своего старого знакомого, жандармского полковника. Не знаю, как воспринял этот визит Никифор Сергеевич, которому доложили о столь странном визите, но с тех пор он сделался мил и обходителен.
Священник закончил читать. Служители кладбища начали продевать длинные ремни под гробом.
— Разрешите пройти, — сказал я. — Сейчас будут опускать.
— Конечно, конечно, — прошептал Ветошников и уступил мне дорогу. Я подошел к могиле.
