Софья Алексеевна едва взглянула на меня. Зато ее «кобылки» даже оживились — мне показалось, что одна начала строить мне глазки. Ко мне подошел Патрикеев.
— Скажите честно, Гиляровский, — тихо на ухо сказал он мне. — Вы писали хоть одну из тех отвратительных заметок про смерть Глаши?
— Конечно нет.
— Спасибо, — прошептал Патрикеев. — И спасибо, что пришли. Нас мало, увы. Но это и хорошо. Мы не давали объявления о похоронах. А то сюда бы набежала толпа ее… поклонников.
— Как вы, Матвей Петрович? — спросил я.
— Я-то лучше, — с грустной усмешкой сказал Патрикеев. — А вот она…
Я посмотрел на Глафиру, лежавшую в гробу. Как и многие умершие, она была совершенно не похожа на себя при жизни и скорее напоминала восковую куклу, положенную во гроб.
— Не уберег, — сказал Патрикеев. — Не уберег! Как я теперь буду жить? Вы не знаете, Гиляровский, и никто не знает… Я никому никогда не говорил, но вам скажу, потому что вы — человек посторонний, и скоро мы с вами расстанемся. Я ходил на каждый ее концерт. Она ведь пела только для меня. Она сама так сказала — мол, пою только тебе, когда ты в зале. А если тебя нет, то и петь не хочется. Вы представляете, каково мне было? Сидеть среди толпы восторженных идиотов и знать, что поет она только мне одному. Видеть все эти овации, цветы и подарки…
— Но почему вы не открывали своих чувств? — спросил я. — Кажется, это уже не считается зазорным.
— Она не хотела, — ответил Патрикеев. — Да и есть другие обстоятельства…
Двое служителей подошли к гробу. В руках у них были молотки. Длинные гвозди они держали во рту. Накрыв крышкой гроб, они быстро начали забивать его гвоздями. Чепурнин отошел на два шага, отвернулся и сунул в рот незажженную сигару. Только Горн, слегка пошатываясь, так и стоял, глядя себе под ноги.
— Паша, вон, с утра уже надрался, — сказал Патрикеев.
Подошел Чепурнин:
— Гиляровский, — сказал он. — Вы зачем здесь?
Я пожал плечами. Я и сам не очень понимал — зачем.
Служители взяли за ремни у самого гроба, подняли его и подступили к могиле. Я услышал команду старшего из них, данную шепотом: «Раз, два, давай». Они начали медленно травить ремни вниз, гроб слегка качнулся, опустился на уровень земли, потом ушел вниз и с глухим стуком встал на кирпичи на дне могилы. Служители вытащили ремни. Двое из них взялись за лопаты и встали у большой кучи коричневой глины. Кто-то из «кобылок» начал всхлипывать. Священник собрал свои вещи, принял от Чепурнина плату и пошел в сторону выхода с кладбища.
— Софья Алексеевна, хотите что-то сказать? — спросил Патрикеев. Но старуха просто повернулась к своим девушкам, подняла руку и дала им знак.
Тихо-тихо «кобылки» запели удивительно простыми и искренними голосами. Запели так, как никогда на моей памяти не пели они на концертах:
Не для меня придет весна,
Не для меня песнь разольется,
И сердце радостно забьется
В восторге чувств не для меня.
Патрикеев стоял, глядя на могилу, и морщился, стараясь сдержать слезы. И у меня на душе стало тяжело, как будто и я провожал любимую женщину. Матвей Петрович нагнулся, сгреб своей ручищей глину с кучи и со стуком бросил на гроб. За ним подошли к куче Чепурнин и Горн. Потом наступила моя очередь — и я также кинул горсть земли вниз. Стук ее о доску крышки гроба прозвучал как одиночный стук сердца.
Девушки еще пели, но Патрикеев взял меня под руку и повел прочь, мимо оград и крестов. Он запрокинул лицо, но слезы текли из глаз.
— Гиляровский, — сказал он. — Мы сегодня соберемся в клубе, помянем Глашу. Приходите и вы. За час до полуночи. Когда народу будет поменьше. Я заказал малую гостиную.
— Обязательно приду.
— И еще. Полиция арестовала не того, я уверен. Конечно, с моей стороны это нехорошо. — Он оглянулся на Чепурнина и Горна, которые стояли у могилы. — Но, думаю, убивал кто-то из наших.
— Кто? — спросил я.
— Или Паша, или Егор. Больше некому. После поминок поедем ко мне, я хочу с вами поговорить, — сказал Патрикеев.
Сзади доносилось еле слышное:
Не для меня луна, блеща,
Родную рощу осребряет,
И соловей ее встречает:
Он будет петь не для меня.
И слышался стук земли, которую служители кладбища начали лопатами кидать на гроб.
— Мне надо вернуться, — сказал Патрикеев, — расплатиться с рабочими. Хочу потом поставить ей памятник. Подскажете хорошего скульптора?
— Да.
Он пожал мне руку и ушел. И его, и моя руки были измазаны в глине. Я достал из кармана платок и стер землю.
Но дойти до кладбищенских ворот мне не дал снова появившийся Ветошников.
— Владимир Алексеевич, еще одну минуту!
— Что? — остановился я, раздосадованный его назойливостью.
— Этот повар… как его… Рыбаков.
— Что с ним?
— Архипов говорил, что вы беспокоились о судьбе этого повара… Я его отпустил сегодня утром. Наши эксперты наконец разобрались с его дурацким порошком. Действительно водоросль. Причем совершенно не ядовитая.
— Это хорошо.
— И в газеты объявления давать не стали. Пусть Тестов не беспокоится.
— Спасибо.
— Тем более что дело не очень сложное и нет никаких оснований тут что-то придумывать и церемониться, — небрежно сказал Ветошников. — Убийца очевиден.
— Кто это? — остановился я.
Толстый сыщик ухмыльнулся:
— А вы разве еще не поняли?
— У меня есть некоторые подозрения, — осторожно сказал я. — Но уверенности нет.
— Здесь все вполне ясно, — сказал Ветошников. — Я бы и сам произвел арест, но придется дождаться Захара Борисовича, ведь дело ведет все-таки он.
— Вы скажете имя? — спросил я.
— Вот арестуем, и узнаете, — подмигнул сыщик. — Не смею задерживать, Владимир Алексеевич!
Я сел в пролетку, сердясь на самого себя. Как так получилось, что этот прощелыга Ветошников уже знает имя убийцы, а я — все еще сомневаюсь, который из них?
Вечером я приехал к Купеческому клубу. Любители плотно поужинать уже давно разъехались по другим заведениям, в клубе остались только картежники, которые могли играть до утра, выплачивая эконому каждый час все более увеличивавшиеся штрафы за игру в неурочное время. Предупрежденный лакей провел меня в левое крыло второго этажа, где находилась малая гостиная. В ней устраивались приватные мероприятия для членов клуба, не требовавшие большого помещения. Здесь же вели переговоры по крупным сделкам и обмывали их.
