Когда я вошел, Патрикеев уже сидел за столом. Он повернулся и предложил мне сесть рядом. Стол был сервирован на пятерых, причем один из кувертов помещался перед большой фотографией Глаши в простом казачьем платье.
— Пусть побудет тут вместе с нами, — сказал нежно Патрикеев. — Я пока не буду с вами разговаривать о том… помните на кладбище?
Я кивнул.
— Сейчас придут Паша и Егор. Потом. Все остальное — потом.
Он достал из жилетного кармана свой флакон с мятной настойкой, но не стал брызгать в рот, а задумчиво повертел в руках.
— Казалось бы, налей сюда яду, и я сам себя отравлю, даже не заметив, — сказал он, а потом все же нажал на крохотную каучуковую грушу. В воздухе повисло мятное облачко.
— Видите? Мята. Я бы даже не понял на вкус…
— Да, я тоже про это думал, — признался я. — Вы подозреваете Горна?
— А вы? — спросил Патрикеев.
— Я еще не решил. Насчет Горна… Он ведь алкоголик. У него сильно трясутся руки. Как он мог бы наливать яд?
— А! — скривился Патрикеев. — Тут как раз ничего особенного. Руки у него трясутся, когда он трезв. А когда выпьет… Вот обратите тогда внимание — трясутся или нет. Я, конечно, говорю про довольно короткий отрезок времени между второй и пятой рюмками…
За дверью послышался громкий голос Чепурнина:
— А вот и мы! Матвей! Ты здесь?
Дверь распахнулась — Чепурнин просто пнул ее ногой, так как в одной руке он держал бутылку шампанского, а второй поддерживал за талию Горна. Оба были совершенно пьяны. Пенсне криво сидело на носу Егора Львовича.
— Здорово! А кто тут у нас еще? Ба! Репортер! И ты тут? — весело закричал Чепурнин, выронил бутылку, тут же залившую его ботинки пеной.
— Вот черт!
Патрикеев поморщился:
— Где это вы так успели нарезаться?
— В… — Горн икнул, — в «Эрмитаже».
— Хороши поминки! — недовольно проворчал Патрикеев.
Чепурнин усадил Горна на стул, а сам пошел вокруг стола в сторону портрета Глаши.
— О! — воскликнул он, остановился, достал окурок сигары и долго прикуривал от спичек, которые не загорались, сколько он ими ни чиркал. — Спички у тебя все-таки дрянь, Матюша! Это ж твои!
Он кинул на стол коробок. Патрикеев не двинулся, а я взял спички и посмотрел на этикетку. Там было написано: «Фабрика М. П. Патрикеева».
— Правда, ваши.
Чепурнин вынул изо рта окурок и с досадой посмотрел на него. Потом нагнулся над портретом.
— Не трожь! — взревел Патрикеев.
Но Чепурнин его не слушал. Он поднес окурок к губам Глафиры.
— Ну, — сказал он насмешливо. — Ты ведь горячая штучка! Интересно, можно об тебя сигары прикуривать?
— Егор! — Матвей Петрович вскочил. — Стой! Зашибу!
— Дурак ты, — сказал Горн. — Никак не смирится. Да и я не смирюсь. Такая была…
Чепурнин подняв бровь, рассматривая Патрикеева, потом выпрямился и вытянул вперед руку с окурком:
— Матюша! Ты что? Я же шучу!
Он отошел от портрета и плюхнулся на стул.
— Я же от ревности, понимаешь? Мщу портрету за то, что оригинал выбрал тебя, а не меня. Или вот… его! — Он ткнул окурком в Горна, а потом громко хлопнул по столу и закричал: — Человек! Человек!
В двери показался официант.
— Огня мне принеси! — приказал Чепурнин.
Патрикеев медленно сел. Он был все еще взбешен, но постепенно отходил, краски возвращались на его лицо.
Снова вошел официант, который нес большую сигарную пепельницу и зажженную свечу. Поставив свечу перед Чепурниным, он спросил у Патрикеева:
— Прикажете подавать?
Матвей Петрович медленно кивнул.
— И бутылку арманьяка, братец, захвати! — буркнул Чепурнин, а потом начал прикуривать от свечки. — Утопим парочку моряков, а?
Он подмигнул мне, блеснув стеклышком пенсне, и выпустил большой клуб дыма.
— Надо выпить, надо, — сказал Горн, провожая взглядом официанта. — Внутри все горит…
— А давно хотел спросить тебя, Павел Иванович, — сказал Чепурнин. — С чего это ты так пьешь? Ведь ты пьешь как лошадь! А? С горя небось? Так только с горя пьют. Что у тебя за горе?
Горн поднял взгляд, и я вдруг увидел в нем мутную тяжелую злость.
— С горя, Егор, с горя, — сказал он и икнул.
— Оставь ты его, — попросил Патрикеев.
— Ничто! — огрызнулся Чепурнин. — Ничто! Ему долго не прожить с таким-то пьянством. Пусть уж покается. Да ты, Паша, и в церковь-то, наверное, никогда не ходишь? А почему? Только не говори, что ты, как и я, в бога не веруешь! Ты же немец, хоть и во втором поколении. Киндер, кюхе, кирхе! Дети, кухня и церковь!
Горн отрицательно помотал головой:
— Я не немец, Егор, перестань. И вообще это про женщин сказано.
— Кюхе у тебя есть, да только ты варишь там ядовитые блюда.
— Лекарства и средства! — поднял палец Горн и снова икнул.
— Но в церковь-то не ходишь?
— Нет.
— А-а-а! Вот видишь, потому что ты боишься бога, Паша. А чего боишься? Ну, а вы, Гиляровский, — обратился ко мне Чепурнин. — Пьете ли вы? Или так пришли? Посидеть, послушать, а потом и пропечатать все в газетенке?
— А вы, Егор Львович? — спросил я в ответ.
— Я пью редко, да метко, — ответил тот. — Сегодня, например, провожаю любовь… Думал, свою, а оказалось — его. — Он указал на Патрикеева.
Уронив голову на кулак Матвей Петрович смотрел на лицо Глаши и, казалось, не замечал больше выпадов Чепурнина.
Вошли два официанта. Один, с тележкой, стал расставлять блюда, а второй штопором открыл пузатую бутылочку арманьяка.
— Спасибо, — как бы очнувшись, сказал им Патрикеев. — Идите, мы дальше сами.
Официанты вышли. Патрикеев разлил арманьяк по рюмкам и взял свою. Он встал. За ним встал и я. Чепурнин, покривлявшись, тоже встал, а Горн схватил рюмку и тут же выпил. Но на него уже не обращали внимания.
— Пью за тебя, Глаша, — сказал Матвей Петрович и замолк. Он стоял — большой, сгорбившийся, словно придавленный потолком. Потом вздохнул и выпил в один глоток. Я — следом за ним. Чепурнин же стоял нетвердо, покачиваясь, держась одной рукой за спинку стула. Наконец он заговорил:
— А вот если бы ты, Матюша, тогда помер от яда, то и не пил бы сейчас за Глашу. Уже сейчас бы встретил ее там… Если, конечно, там что-то существует. В чем ни наука, ни я совершенно не уверены. Вот ведь парадокс! — повернулся он к нам, указывая на портрет. — Мы тут лицезреем это прекрасное лицо, а ведь в данный момент ее, должно быть, уже глодают черви. Нет, вы только представьте себе эту картину! Черви в носу, черви в глазах, все шевелится…
