— Но как же он отдал вам яд, Патрикеев? — спросил я.
— А это после смерти Столярова. Мишель ведь был не дурак! Когда Горн рассказал ему про то, что наш Столя умер от чистого морфина, этот идиот при встрече прямо так меня и обвинил — мол, вы-с и убили! Я ему говорю — убил! Вот те крест убил! Но не только я, потому что и ты, милый мой, тоже убийца! Кто мне морфин продал, не ты ли? Он тут же в панику, а я его по морде — раз! И говорю — тащи мне еще что-нибудь из ядовитого. Тащи мне, брат, алкалоидов позлее.
— Про алкалоиды вам Горн рассказал?
— Да! Это его любимая тема была! Про растения и процессы разные, в них происходящие. Он ведь и сам как растение стал. Только в нем не алкалоиды были, а алкоголь. А так — никакой разницы.
— И про то, что крепкий чай хорош против цианистого калия?
— И про это. Мне поначалу нравилась эта его болтовня. Все же не так часто попадаются умные люди. Да только он весь свой ум пропил. Надоел он мне. Злобы в нем много. Вот, казалось бы, аптекарь! Тихий человек! А как нажрется, так начнет шипеть и булькать…
— За что вы убили Мишеля? — спросил я, прислушиваясь, не идет ли полицейское подкрепление.
— Я его в клубе заметил. Помните, когда вы с концерта ушли, а я к вам присоединился. Уж больно вы тогда меня заинтересовали со своей прямотой насчет расследования. Дай, думаю, прощупаю, чем вы дышите. Мишель этот думал, что спрятался, а — нет, увидел я его! И смекнул — что-то тут нехорошо. Заявился в аптеку, пока Паши не было, поговорил по душам и простил.
— Простил? — удивился я.
— Ага. По-человечески. Да, говорю, друг ты мой, черт с тобой, иди, сдавай меня, мне все равно. Душа, мол, у меня стонет от тяжести содеянного. Пусть, говорю, посадят, пусть сошлют в Сибирь, на Сахалин, к чертовой бабушке. Но хоть искуплю. Ну, он на радостях к двери попятился, все благодарил меня за жертву. За жертву! Вот дурак, а? Сам торговал всякой дрянью, а как приперло — сразу про жертвенность вспомнил! Не люблю таких! Потом он повернулся… Тут я его какой-то бутылкой и прихватил по голове. А потом из флакончика добил.
— И последний вопрос, — сказал я. — Вы яд в бутылку влили, когда мы на портрет смотрели? На часы?
— Это вы, Владимир Алексеевич, и сами поняли, — кивнул Патрикеев.
Потом со стоном засунул левую руку за спину и вытащил оттуда револьвер.
— Не стоит, Матвей Петрович, — предупредил я. — Лучше бросьте!
— Скажите, Гиляровский, — если я сейчас застрелюсь, — там, в загробной жизни… смогу я встретить Глашу?
— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — Будь я священником, ответил бы — нет. Она как жертва убийства наверняка пошла в рай. А вы как самоубийца окажетесь в аду на веки вечные.
— Да… дилемма, — сказал Патрикеев и взвел курок. — Хорошо, что Егора нет, он бы еще сильнее все запутал.
— Будете стреляться? — спросил я, взводя курок на своем револьвере.
— Здесь? — Патрикеев кисло оглянулся, — Здесь не хочется. Знаете, что, Гиляровский? Вы позвольте мне доползти до Глашиной могилы? А? Хочу застрелиться там. Хоть в последнее мгновение с ней побуду.
— Не доползете, — жестко ответил я. — Кровью истечете. Да и не успеете. Полиция с минуты на минуту будет здесь.
Патрикеев тяжело вздохнул и зарычал:
— Да что же вы за человек такой! Правильно про вас Егор сказал — трупоед! Трупоед и есть! Что ж ты человеку даже застрелиться на могиле любимой не дашь, сволочь поганая!
В этот момент он навел на меня револьвер и трижды выстрелил, каждый раз сопровождая выстрел истеричным: «На, получи!»
Стреляй он с правой руки, я, вероятно, тут же бы и погиб, потому что совершенно не успел отреагировать, хоть и бахвалился своей быстрой реакцией. Но Патрикеев все же застал меня врасплох. Однако все три пули ушли влево, а четвертое «На!» сопроводилось только слабым щелчком. У Матвея Петровича вышли все патроны.
Я шумно выдохнул.
Патрикеев сплюнул с горечью и отбросил револьвер.
— Что же это за ерунда такая! — закричал он, обращая лицо вверх. — Ну никак я его не могу убить! Ну никак не получается, Господи! Да что это такое!
И в этот момент среди деревьев и крестов замелькали лучи света, топоча по тропинке сапогами, подбегали полицейские.
— Ну, что, Матвей Петрович, — сказал я, осторожно спуская курок и убирая револьвер в карман. — Эффектное завершение нашего интервью. Благодарю вас. Я совершенно доволен. Когда выйдет, пришлю вам несколько номеров газеты в тюрьму.
Полицейские в шинелях навалились на Патрикеева. Он даже не сопротивлялся. Ко мне подбежал Семенов.
— Как вы? — спросил он, задыхаясь.
— Что так долго? — спросил я.
— Да дед этот, который ворота сторожит, будь он не ладен! Не выпускал нас! Все говорит — мне приказ был, если вот этот господин сам не скажет открывать, не открою. Я ему — да смотри, он говорить не может! Помирает! Насилу уговорил.
— Как Захар Борисович? — спросил я.
Семенов пожал плечами:
— Повезли в больницу. А там — как бог положит.
Мимо протащили Патрикеева. Семенов проводил его долгим тяжелым взглядом:
— Вот Иуда, а?
Я устало промолчал. Мне было уже все равно.
Глава 19
Жестянка с соловьем
— Как вы все-таки нашли мой адрес? — спросил Архипов.
— О! Очень просто, — ответил я, доставая табакерку. — У меня есть один знакомый, который и помог.
— Что за знакомый?
— Вам лучше не знать, Захар Борисович.
— Это пугает.
Я кивнул и не стал рассказывать ему, что пришлось обратиться в Жандармское отделение к полковнику Слободянюку, с которым познакомился еще во времена Кукуевской катастрофы.
— У нас в конторе не принято раскрывать адреса сотрудников, — сказал задумчиво Архипов. — Не обращались же вы лично к моему шефу?
— Нет, не обращался, — ответил я. — Не беспокойтесь, человек, давший мне ваш адрес, больше никому его не скажет. Вот, смотрите, я привез фрукты и немного еды. Это вам от Рыбакова. От Михаила Ивановича, повара Тестова. Я сказал ему, что собираюсь навестить вас. Куда поставить?
— На стол, — ответил Архипов.
Я поднялся с большим пакетом в руках и огляделся. Квартира Архипова была крохотная, под самой крышей пятиэтажного дома почти у Мещанской заставы. Вероятно, жалованья сыщика хватало только на самый скромный быт. Всего две комнаты — кухня да спальня, в которой мы сейчас и находились. В спальне, оклеенной выцветшими пузырящимися обоями, стоял письменный стол у окна и кровать. Плюс пара табуреток. Занавески на окнах были самые дешевые, ситцевые, давно не стиранные. Стекла в окнах мыли, наверное, еще в прошлом столетии.
