Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.
В эти моменты Юст и Милка пробирались по темным аллеям Литфонда к его второсортной обители с удобным отдельным входом. Проскрипели под его телом доски крыльца, ее узкие стопы прошелестели бесшумно. А к Нэлле в этот момент на камень упруго вспрыгнул Влад Вертикалов, задребезжал гитарой. «Последнюю строфу „Плохой весны“ поем вместе!» — «Да знаешь ли ты, что петь, мой Влад, мой брат?» — «Я все твое знаю, Нэлла, ряд за рядом!» Он хлопнул ее по попке, а она оперлась на его плечо. И запели:
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.
Буря восторга. Вопли любви. Трубы и банджо. Сакс и кларнеты. Барабан. Нэлка приблизила к мужественному Владу свое детское лицо. «Если ты меня любишь, дружище Влад, то почему же ты меня не бэрьёшь?» — «Потому что ты моя гениальная сестра!»
Юстас сел в свое единственное, быть может, еще волошинской поры, разлапистое кресло и притянул Милку к себе на колени. Тоска проникала в комнату сквозь щель между дверью и полом. У них оставалось еще пять дней, но обоим казалось, что за дверью косоротой кикиморой стоит немедленная разлука.
Президент ФИЦ и премьер ФУТ сидели в палатке и при свете ручного фонарика пили чачу.
«Ну, праздник-то, кажется, удался», — сказал ФУТ.
«Да вообще все удалось, — сказал ФИЦ. — Все нормально. Все мальчики и девочки счастливы. Сезон демократии благополучно завершается».
«Тьфу-тьфу-тьфу», — сказал ФУТ.
Он откинул полог палатки. На вершине кургана на фоне догорающего заката кучей силуэтов дергались танцоры. Доносились звуки твиста «Тысяча пластинок».
«Ментов-то не видно?» — поинтересовался ФИЦ.
«Очень странно, но ни один Красивый Фуражкин не появился, — ответил ФУТ. — Ты что, ФИЦ?»
«Что-то сосет, ФУТ».
«Надо выпить как следует, чтобы не сосало».
«Давай для начала хлопнем по целому стакану?»
«Давай. За Республику!»
«За Республику!»
«Я тебе еще не говорил, но, возможно, к утру наши мотоциклетчики прикатят. Восемь машин с колясками».
«Вот это здорово! Давай теперь тяпнем за них!»
«По полному?»
«Лучше по половинке, чтобы не окосеть».
Хряпнули пахучего и мутного и понюхали рукава штормовок.
«Скажи, ФИЦ, а куда исчезла наша МК, ну то есть Колокольцева?»
«Она сейчас с ним».
«Очень переживаешь?»
«Очень. Но терпимо. Ведь это входит в наш кодекс — любовь свободна!»
«Ну, давай теперь за любовь! По полному!»
Праздник республиканцев уже подходил к концу, а в Литфонде только завершалась сервировка пиршества в честь трех (или четырех?) именинников. На отдаленном холмике в углу территории был разложен костер, на котором запекали трех барашков. На трех террасах «бунгало» по соседству с костром были составлены столы с вином и закусками. В углу одной из террас функционировал бар под вывеской «Советский валютчик». Там фигурировало не менее дюжины «фирменных» бутылок джина и кампари. Откуда они взялись в Восточном Крыму, никто не знал. Держателем бара был Ваксон. Он повесил на стене объявление: «Первая выпивка — бесплатно. Вторая выпивка — рубль. Третья выпивка — десять рублей. Четвертая выпивка — бесплатно. И так далее». Ваксон рассуждал так: по первой выпьют все, по второй почти все, кроме пропившихся, по третьей не выпьет никто, кроме сценариста Мелонова, но до пятой не дотянет никто, даже он. На всякий случай было приготовлено еще одно объявление: «Бар закрыт на переучет».
Гости пока что стояли толпой на лужайке, уже известной нам по поэтическим посиделкам, меж трех террас, под тремя фонарями, курили и хохотали. Среди множества лиц, уже примелькавшихся читателю, в тот вечер появились еще и другие, примелькавшиеся ранее, но потом отдалившиеся по своим делам. В частности, приехал Рюрик Турковский с двумя великолепными актрисами. Нинкой Стожаровой и Ульянкой Лисе. Бледный, с синими подглазиями, он тем не менее сиял: оказывается, его неожиданно запустили в производство и вот сейчас, после короткого отдыха, он прямо кинется в этот головокружительный процесс. По этому поводу некоторые оптимисты из числа публики делали далекоидущие умозаключения: вот видите, все-таки партийная компашка способна на некоторые либеральные шаги. Приехала также молодая поэтесса Юнга Гориц, до чрезвычайности, со своей челкой, похожая на один из снимков Цветаевой. Ее сопровождал эстонский поэт Леон Коом, постоянно повторяющий что-нибудь из декадентского наследия, чаще всего: «Я хочу лишь одной отравы, только пить и пить стихи!» В этих случаях Юнга резко его прерывала: «Перестань, Левка! Ну сколько можно?»
Вскоре кумир молодежи Роберт Эр через жестяной мегафон объявил в своей характерной манере: «Пп-праздник открыт! Всем нашим пппупсикам хором — поздравляем с днем рождения!»
Ал Ослябя, Пол Канителин и Влэс Барбасов тут же грянули паркеровский хит «Время пришло». И начался едва ли не исторический в анналах советской литературы, самый веселый, спонтанный и забубенный летний пир на водах.
Анка и Мирка, обе на взгляд иных жеребчиков весьма соблазнительные, обсуждают друг с дружкой неожиданное появление Турковского. Обе почти без остановки курят.
Анка: Вот видишь — Рюрик: едва оклемался и пожалуста, появляется на курорте с двумя бл… ну, в общем, с двумя куртизанками.
Мирка: А что, Ирка разве с ним не приехала?
Анка: Шутишь? Ирка ему нужна только для перепечатки его гениальных опусов и комментариев. В светское общество, вроде нашего борделя, он ее не выводит.
Мирка: А я думала, что у них хорошая семья.
Анка: Конечно, хорошая. Детишек своих они оба обожают, однако Нинка и Ульянка тоже ведь неплохие бл… чувихи: согласна?
Стожарова и Лисе, продолжая разговор с солидными писателями Барлахским и Шейкиным, помахали Мирке руками, а первая даже крикнула ей: «Выглядишь классно!»
Мирка: Ну, вообще-то Нинка — свойская девка. Она иногда к нам заходит погулять с Дельфом.
Анка: Мирка, ну что ты несешь? Ты что, не знаешь, какие у них отношения с Ваксом?
Мирка: Ну, что-то у них было сто лет назад, а сейчас он говорит, что она его вытаскивает из депрессухи.
Анка: Никому из них не верь.
Мирка: То есть кому?
Анка: Нашим любимым, а также их дружкам. Вся эта мужская кодла только и думает о блядстве. Без этого, видите ли, рифмы не могут строгать, повестухи барабанить.
Мирка: Даже здесь?
