Милка Колокольцева плавала в неспокойном море и хохотала. Юстас Юстинаускас плавал вокруг нее и изображал «влюбленного дельфина»: то подныривал под гибкое тело, то накрывал его нежной ластой.
Наигравшись в воде, они вылезли на пляж и прямо наткнулись на сидящую монументальную фигуру Роберта Эра. Грустно и любовно он им сказал: «А я вас жду, народы. Надо поговорить». Растерлись как следует махровой простыней и сели рядом.
«Теперь понятно, кто там у нас на лестнице оставил свою туфлю», — сказал Юст.
«Да, я бос на одну ногу», — кивнул Роберт. Глазищи его то смущенно поворачивались на Милку с Юстасом, то в сопровождении вздоха перекатывались на пейзаж. Он сущий ребенок, подумала девушка. Этот мужчина моей мечты — просто мальчик лет двенадцати.
«Так вот о чем ты хочешь с нами поговорить: о туфле», — сказала она.
«Пусть так, — согласился поэт. — Кодовым названием беседы пусть будет „Туфля“. А вот содержание. Вы, конечно, оба знаете, как я вас люблю. Юста — это мой ближайший друг без всяких околичностей и экивоков. А Милка из образа наших первых встреч — ты, надеюсь, рассказала о них ему; ну вот и умница — так вот, из шаловливой девушки-ребенка поднялась едва ли не до Прекрасной Дамы. И я подумал, народы, что я не могу вас терять. Ни тебя, чудовище, ни тебя, принцесса. Дружба сейчас, когда преобладает государственное и межпартийное предательство, становится редким явлением. Увидите, миазмы распространятся повсюду, отравят всех. Хорошие ребята обоих полов должны цепляться друг за дружку, а совсем классные ребята, вроде нас троих, вообще не должны разлучаться ни в умах, ни в сердцах. Даже если вы поженитесь, тем более если вы поженитесь, не забывайте старого Роба».
Милка весело, как прежде, рассмеялась.
«Как я понимаю, старый Роб предлагает нам делать это a trois. Что ж, я не возражаю».
Юстас шлепнул ее по попке.
«Ну, народы, как говорит товарищ Эр, пойдем вернем незаконно пропавшую туфлю, а потом отправимся в „Волну“. Говорят, что там научились делать горячие хачапури».
«Волна» в те дни оправдывала свое название не только своим волнообразным полом, но и настроениями клиентуры. За несколько часов первого дня советского вторжения она стала прибежищем инакомыслия и фронды, с одной стороны, а с другой стороны — оплотом оголтелых, что уже наматывали ремни с медной бляхой на кулак.
В частности, этим делом собиралась побаловаться тройка кирных матросиков с «Кречета»; Грешнев, Шуриленко и Челюст. К тому же и повод тут подвалил, как по заказу.
В округе было уже темно, когда под тусклые лампочки «Волны» поднялась другая великолепная тройка — Юст, Роб и Милка Колокольцева. Она не просто вошла, но, вдохновленная своим новым союзом троих, взлетела, как гриновская героиня, как какая-нибудь Биче Синеэль
[73] из Зурбагана. Таким образом она на несколько шагов опередила своих кавалеров, которые были увлечены серьезной беседой; разумеется, о Чехословакии. «Зырь, пацаны! — сказал Шуриленко, отрыгнув баклажаном. — Беглая Миска прям к нам пришла, вот это по делу!»
Челюст с ходу начал выкаблучивать в сторону Мисс Карадаг. «Здравствуй, милая моя, я тебя заждался! Ты пришла, меня зажгла, а я не растерялся!» И ручонки свои, хоть небольшие, но мускулистые, стал тянуть по назначению. Разница между высокой красавицей и персонажем шкалы Ломброзо была столь разительной, что могла бы напомнить сцену из какого-нибудь фильма ужаса. Между тем старший матрос Грешнев успел продумать мысль: по сведениям из достоверных источников начальство особенно бесилось из-за бегства этой Миски. Значит так, мы ее где-нибудь тут в кустиках протянем, а потом в ментовку сдадим. Вот и получим благодарность в приказе за такую Чехословакию.
В процессе размышления он зашел с тылу, чтобы отрезать Милке пути к отступлению. Вот в этих тылах он и наткнулся на двух высоких, которые, увидев, что какой-то матрос с длинной правой лапой угрожает их девушке, тут же отбросили его прочь. Не удержавшись на ногах, Грешнев свалился с террасы и покатился под уклон как раз к тем самым кустикам, которые он наметил для наслаждений с пленницей.
Шуриленко вызверился и намотал на кулак гордость ВМФ, ремень с бляхой. «Миска, ты опознана! — кричал он почти как в драме Лермонтова „Маскарад“ и продолжал уже по своему: — Давай пошли со мной, а то тебя другие уделают!» Челюст, которому удалось каким-то совершенно нелепым путем зажать Милку в углу и запустить ей ручонку под волнующий сарафан, другую ручонку выставил вперед, грозя вилкой со следами ряпушки в томате на зубцах.
Тут интересно отметить одно побочное обстоятельство. Владея в совершенстве русским языком, Юстинас Юстинаускас в напряженной обстановке начинал говорить с иностранным акцентом. Так и сейчас, видя перед собой вызверившегося и рассекающего воздух своим ремнем Шуриленко, он сказал: «Если вы не останавливаете махать свой ремень, вы будете забывать ваша мать!»
Идеологически хорошо тренированный Шуриленко завопил: «Иностранец! Голландец!»
И свистнул еще раз своим ремнем, целясь в горло «голландцу». Юстас сделал нырок и ответил прямым в челюсть. Попал немного выше — в нос. В тот же самый момент или, может быть, моментом позже Колокольцева применила запрещенную в Советском Союзе систему «карате», которой ее обучил в Львиной бухте президент ФИЦ. Матрос Челюст перелетел через ее бедро и шмякнулся спиной на вспученные доски «Волны».
Роберту, по сути, больше нечего было делать. Прибежал директор кафе Арутунянц. «Роберт, дорогой, товарищ Эр! Пойдемте, пойдемте, я вам отдельный салон предоставлю! Эти погранцы-засранцы нередко у нас безобразничают. Хотите, я милицию вызову?»
Роберт отмахнулся. «Не надо милиции. Пошли в салон». Матросы, один стукнутый, другой шмякнутый, оправляли свои форменки и бескозырки с ленточками. Малость отрезвев, они поаплодировали тем, на кого налетели. «Ну, бля, ребята, вы нам врезали! Можно сказать, тряхнули здорово! Преподали, бля, урок самообороны без оружия!»
В «салоне», в котором в связи с общим перекосом строения окно стало уже приближаться к форме ромба, пахло сильно борщом и несильно, но стойко сортиром. Арутунянц принес две бутылки желтого коньяку. Выпив рюмку, Милка вдруг расплакалась. «Не могу здесь больше. Вот и Коктебель засрали. Не могу больше жить в этой стране».
От старой артистической колонии осталась в Коктебеле одна лишь усадьба Караванчиевских. Хозяину ее, профессору МГУ, другу Волошина, знакомцу таких людей, как Цветаева и Андрей Белый, каким-то образом удалось уцелеть среди чисток и идеологических кампаний. В послесталинское время он даже обрел несколько государственных премий за работы в области классической филологии. Что касается его супруги Милицы Андреевны
[74], художницы и кавалерственной дамы московского интеллектуального бомонда, то она и здесь, в крымском захолустье, умудрилась стать авторитетнейшей персоной в области солений, копчений и варений, а также в коллекционировании примитивной живописи и различных археологических находок. Однажды три ее ученика-живописца и совхозные сторожа Ленька, Феодосий и дядя Николай приволокли ей из пещеры огромную амфору IV века до н. э. С тех пор этот уникальный предмет, приобретенный за небольшой кредит для покупки вдохновляющих напитков, стал украшать внутренний двор усадьбы.
