– Господи, да я вовсе не собираюсь садиться за стол! Смотреть на всю эту еду. Теперь я вам не компания.
Я предложил ей заехать к нам до или после ужина, на голодный желудок или сытой, – мы все равно будем рады.
– Забудьте обо мне, – поставила она точку, – празднуйте себе спокойно.
Вот только мы с Норой отнюдь не спокойны. Без синьоры А. список гостей, которых мы собираемся пригласить на ужин в сочельник, выглядит пугающе, как никогда: мы трое, мама Норы, ее второй муж Антонио (страстный любитель порассуждать об экономическом кризисе и задиристый блогер, несмотря на неподобающий для блогера возраст), а также его дочь Марилена, с которой Нора никогда не находила общего языка – возможно, из-за десятилетней разницы в возрасте, а, может, как ехидно утверждает Нора, любить новых детей твоих родителей – значит идти против природы, привязываться к кому-то по команде. Всякий раз с приближением Рождества развод Нориных родителей повисает в небе грозовой тучей, а накопившийся в воздухе электрический заряд проникает в Нору, и она то и дело бьет током в десять тысяч вольт всякого, кто попадется – Эмануэле, а чаще – меня. Никого не обидеть – родственников с моей стороны, ее старых и новоприобретенных родственников – и, одновременно, предотвратить нежелательные встречи – игра, которой мы так и не овладели.
По крайней мере, с синьорой А. у нас всегда было за что зацепиться. Когда оказывалось, что за столом не находилось общих тем для беседы и не было ни малейшего желания их искать, все сосредотачивались на приготовленном ею угощении. Мы расхваливали его по очереди, гадали, что́ она приготовит в следующем году, – так мы с трудом дотягивали до полуночи. Синьора А. становилась центром Рождества, рождественским козлом отпущения, но ей все равно было приятно. В такие вечера она более чем когда-либо казалась членом семьи, хотя ей никак не сиделось на своем месте: не договорив фразу до конца, она убегала из гостиной в кухню, заранее принималась мыть посуду, каждые пять минут переодевалась: из прислуги в гостя, а потом – опять в прислугу. Если подумать, наверняка праздники ее выматывали. Когда наступало время десерта, я брал бразды правления в свои руки и заставлял ее сидеть, приклеившись к стулу, я так и говорил: «А сейчас приклей свою попу к стулу!» Ей нравилось, когда я так с ней разговаривал. Она складывала руки на коленях и наслаждалась завершением вечера.
Подарки она никому не дарила, зато ее всегда ждали подарки – от нас и от Нориной мамы. Норина мама дарила какую-то ерунду, подозреваю, в большинстве случаев просто передаривала ненужное. Их отношения с синьорой А. никогда не были безоблачными. Но, честно говоря, Нора нередко бывает бестактной и не скрывает, что из них двоих решительно предпочитает Бабетту.
Во время рождественского ужина всегда наступал момент, когда мы безжалостно устраивали соревнование – сравнивали жаркое, приготовленное тещей, и жаркое Бабетты. В центре стола водружали мясо прямо в формах для запекания. Дуэлянтки обменивались долгими взглядами, как героини так называемых «женских» вестернов. Мы все, уже порядком отяжелевшие, послушно съедали по кусочку от каждого жаркого, а потом принимались расхваливать угощение с еще большим шумом и воодушевлением. Хотя мы и старались свести все к ничьей, синьора А. неизменно набирала больше очков.
– Давай возьмем и сбежим. Вот как мы поступим, – предлагает Нора, – мы пользуемся горящим предложением и покупаем билеты в Бейрут на двадцать четвертое декабря.
Когда Норина мама начинает возмущаться, мы объясняем, что оплатили билеты по выгодному тарифу, меньше обычного, намного меньше, – мы знаем, что подобные доводы, как правило, заставляют ее замолчать (после истории с разводом деньги оказались на вершине ее пирамиды ценностей). Эмануэле мы обещаем, что он все равно получит свои подарки и даже получит их раньше – вроде бы это его успокаивает.
Интересно наблюдать, как рождается семейная традиция: и опухоль синьоры А., и то, что она покинула нас до срока, вынуждают нас с Норой заключить тайное соглашение. С этого года мы никогда и ни при каких обстоятельствах не станем праздновать Рождество ни с ее, ни с моими родителями. Начиная с декабря, мы всегда будем откладывать нужную сумму, чтобы в следующем декабре уехать куда-нибудь далеко, прочь от семейных неурядиц и традиций, в ценности которых мы теперь сомневаемся.
В самолете я читаю книгу Сиддхарты Мукерджи «Царь всех болезней. Биография рака». Мукерджи, индийско-американский врач и писатель, на протяжении многих лет исследовавший зыбкую пограничную область между гематологией и онкологией, выпустил труд по истории рака – нечто вроде романа в семьсот страниц, содержащих массу отсылок к научным и историческим фактам, – и сразу получил Пулитцеровскую премию. За каждым абзацем мне видится синьора А., и всякий раз надежда на ее выздоровление становится легче на миллиграмм. Мукерджи описывает настоящую войну, в которой удалось достичь некоторых успехов – о них много говорят, но выиграть ее пока не получается.
Я задерживаюсь на аналогии, которую Гален проводил между раком и меланхолией – и то, и другое вызвано избытком черной желчи. Читая, я словно чувствую липкую жидкость, будто поток дегтя разливается по моей лимфатической системе и закупоривает ее. Дорогая синьора А., если верить древним медикам, нас с вами связывают не только родственные чувства, – мы с вами одинакового цвета, мы – рыцари черного.
Мне хочется немедленно позвонить психотерапевту, чтобы поставить преграду быстро охватывающей меня тоске, но из самолета не позвонишь (а если воспользоваться установленным здесь платным телефоном? Он правда работает? Ладно, все равно в канун Рождества психотерапевт не ответит…), поэтому я прошу у стюардессы еще одну бутылочку французского вина. Заставив меня ждать, она с презрительным видом приносит. Наверное, она мусульманка или ей противно смотреть, как в самолете отец сидит рядом с сыном и напивается.
Скорее всего, стюардессе не известно о черной желчи, как почти ничего не известно о ней Норе, сладко спящей у меня на плече. Я гляжу на нее со смешанным чувством нежности и зависти. В ее теле, несмотря ни на что, течет светлая, прозрачная, обильная лимфа. Я твердо знаю, что ее жизненная сила неисчерпаема, что ничего, даже самая страшная беда, самое тяжелое горе не остановят ее. На самом деле, мы счастливы или несчастливы не из-за того, что с нами происходит, а от того, какая в нас течет жидкость: у Норы это расплавленное серебро, самый светлый из металлов, самый лучший проводник, металл, который безжалостнее других все отражает. Понимание Нориной силы меня утешает и одновременно рождает страх, что на самом деле я ей не нужен, что я – если вдуматься – прилип к ней как пиявка, высасывающая чужую кровь, как гигантский паразит.
Однажды вечером мы заговорили о синьоре А., о ее жизни, о том, что она постоянно от чего-нибудь отказывалась, неизменно приносила себя в жертву ради кого-то или чего-то. В свои лучшие годы, когда ее тело было наполнено силой, она прожила пять счастливых лет с мужем, пока у того не забарахлили почки. Пять лет, что оставили в ней заметный след, пять лет брака плюс год помолвки, за которые она изменилась, рассталась с тем, с чем пора было расстаться, и накопила достаточно воспоминаний, чтобы хватило сил смотреть, как угасал Ренато – день за днем, неумолимо, сотни и сотни диализов повлияли на его кровь, характер и любовь к ней. Пяти лет ей хватило, чтобы протянуть еще сорок.
