После занятия поздним вечером мы прогуливались по набережной, туда и обратно, всякий раз возвращаясь к остановке автобуса, которому предстояло нас разлучить и который мы всякий раз пропускали. Нора почти все время говорила о своих родителях – они разошлись и находились в состоянии войны. Мысль о родителях терзала ее, как может терзать в двадцать пять лет, когда мы внезапно понимаем, что нам ничуть не хочется походить на них, но у нас вряд ли получится.
Тем вечером, когда мы были в париках, я рассмешил ее, пародируя русского стажера Алексея, с которым я работал в одной комнате на первом этаже. Чтобы сэкономить на аренде, он уже больше месяца жил на своем рабочем месте. Алексей завел электроплитку, на которой разогревал омерзительное содержимое всевозможных консервных банок, а ночью, тайком от охраны, сдвигал письменные столы и укладывался на них в спальном мешке. До моего прихода, если слышал будильник, все убирал. Нора поцеловала меня без всякого предупреждения. Мы были в париках, и я копировал ломаный английский своего русского товарища, так что в некотором смысле это были мы и не мы, хотя, наверное, так бывает всегда, когда целуешь в губы кого-то в первый раз.
Я рассказываю все это синьоре А. главным образом, чтобы скрасить ожидание, но – то ли она была в курсе, то ли ей это неинтересно – как только появляется девушка с деревянной подставкой в форме головы, на которую надеты ее новые волосы, синьора А. мгновенно вскакивает.
Искусственные волосы по цвету и укладке точь-в-точь, как у нее, но я готов поклясться, что на ощупь они другие. Синьора А. встает перед зеркалом и позволяет девушке торжественно надеть ей парик, как корону. Она быстро рассматривает свое отражение, поворачивается то в одну, то в другую сторону и просит у девушки зеркальце – взглянуть, как смотрятся волосы сзади.
– Пожалуй, мне так даже больше нравится, – говорит она, а я не понимаю, подбадривает ли она себя или на самом деле так думает. С синтетическими волосами она не похожа на себя прежнюю, она – другая и в то же время та же.
Нам объясняют, как ухаживать за париком: его можно причесывать, мыть деликатным шампунем, но не часто – этого не требуется, волосы парика не пачкаются, как наши (вежливая девушка использует слово «наши» вместо «настоящие»).
– А теперь вы можете выбрать ночной чепец, мы его дарим, есть разные цвета. «Зеленая мята» – вам нравится? А вам как? Под цвет ваших глаз. Погодите! Погодите, я помогу снять.
Синьора А. придерживает парик обеими руками.
– Нет! Я в нем останусь! Если можно. Чтобы привыкнуть.
Девушка невольно глядит на нее с грустью и досадой.
– Да, конечно можно! Теперь он ваш.
Из магазина мы выходим под ручку. Синьора А. гордо шагает в парике.
– Давайте не скажем Норе, посмотрим, заметит ли она, – предлагает синьора А.
Я отвечаю, что согласен, что она здорово придумала – устроить проверку, а тем временем пишу жене СМС: объясняю, что Бабетта придет в парике и что Нора должна сделать вид, будто ничего не заметила.
В спешке мы забыли деревянную подставку. Я заезжаю за ней несколько дней спустя, один. Говорю той же продавщице:
– Простите, но синьора потеряла голову. – Девушка даже не улыбается, словно я весьма плоско пошутил.
Я оставляю манекен в машине, на пассажирском сиденье, чтобы отдать его синьоре А. при следующей встрече. Иногда я с ним разговариваю. Однажды я подвожу домой молодого коллегу. Садясь в машину, он с удивлением берет в руки деревянную голову. «На что она тебе?» – спрашивает он. Потом, не дав мне ничего объяснить, понарошку целует отсутствующие губы.
Комната реликвий
Синьора А. не облысеет ни после первой, ни после второй химии. Зато, что значительно хуже, ее постоянно тошнит. Она расставила тазики в трех стратегических точках (у дивана, под кроватью, в ванной) и, как ни в чем не бывало, рассказывает, что регулярно ими пользуется. Она никогда не стеснялась говорить о теле, человек она прямой, из тех, как сказала бы она сама, кто выкладывает все как есть. Но ее раздражает, что все вокруг спрашивают ее о здоровье. О раке знают только Джульетта и еще две подруги – вроде не сплетницы, но синьора А. понимает, что всем нравится судачить о болезнях, в прошлом и она готова была часами обсуждать чужое здоровье. Ну да ладно. Менее чем за месяц она похудела на шесть килограммов и заметно осунулась, ничего удивительного в том, что все интересуются ее самочувствием. Чтобы избежать неприятных разговоров, она старается как можно реже выходить из дому, а продукты покупает на рынке в Альмезе, в нескольких километрах от дома: все равно она проезжает Альмезе по дороге из больницы.
Врачи запретили ей сырые овощи, консервы с оливковым маслом и колбасы – все, в чем могут скрываться бактерии, представляющие угрозу для ее ослабленной лекарствами иммунной системы, нечто вроде диеты для беременной, на которой ей никогда не доводилось сидеть при более счастливых обстоятельствах. И как беременная женщина в редкие часы, не занятые лечением и его неприятными последствиями, она все чаще мечтает о тех или иных блюдах, о том, как с иронией говорит она сама, «на что ее тянет».
Однажды она садится в машину и проезжает много километров только потому, что ей вспомнился хлеб, который выпекают в дровяной печи в Джавено. Никогда в жизни ничего подобного она себе не позволяла, и все ради примерного поведения, из уважения… к чему? Прежде ей не раз хотелось этого хлеба, но она не решалась за ним поехать: разве стоит долго петлять по дороге из-за какого-то каприза. Теперь она цепляется за свои желания, будит их, потому что каждое из них означает всплеск жизненной силы, отвлекающей ее хотя бы на считанные минуты от невыносимой мысли о болезни.
Из ее холодильника сперва исчезает пармезан, потом сыр как таковой, красное и белое мясо. Мясо – объясняет мне она – никак не связано с рвотой, просто она почти не чувствует его запах и вкус, а жевать кусок мяса, не чувствуя его вкуса, – все равно, что держать во рту что-то мертвое и все время помнить о том, что оно мертвое: в результате ты просто не можешь его проглотить.
– Вчера мне захотелось горошка и яиц. Я их приготовила и с удовольствием съела. А потом резко кашлянула, и меня вырвало. Ну все, горошек и яйца остались в прошлом.
Синьора А., не отказывавшаяся от самых смелых традиционных блюд, от запеченных лягушачьих лапок, вареных улиток, голубей и требухи, мозгов и жаренных в масле потрохов, больше не может съесть самое обыкновенное блюдо – яйца с горошком.
– А вода, ты представляешь? Меня от нее тоже мутит. – С декабря в течение отпущенного ей последнего года жизни она будет пить только газированные напитки – кока-колу, фанту и кинотто, а питаться в основном сладостями, как избалованная и непослушная девчонка.
Я решаю ее навестить. Зная об абсурдной диете, я покупаю печенье «Поцелуи дамы» (убедившись, что оно имеет успех, я всякий раз буду являться к ней с этим печеньем, до самого конца, до последнего раза, когда она даже его не станет есть). Одним прекрасным солнечным воскресеньем мы едем к ней с Эмануэле, который, чтобы сделать приятное своей покинувшей пост няне, нарисовал яркий, почти кислотный рисунок, на котором крылатые нимфы с розовыми, сиреневыми и синими волосами плывут по небу, полному чудовищ.
